Евгений достал сигарету. Запрыгнув на широкий и высокий подоконник, он глубоко затянулся и пожалел, что не поставил Лидии Ледогоровой вожделенный трояк. Вдруг наваждение повторится, когда она придет в следующий раз? Да, она страшная, как атомная война, и вообще не в его вкусе, но вдруг? Ведь случилось же сегодня, хорошо, она ничего не заметила, а если он в другой раз не сумеет держать себя в руках?

Евгений вдохнул кислый дымок сухой болгарской сигареты, поймал часть своего отражения в зеркале над умывальником и отвернулся. С годами он все больше становится похож на отца…

Когда у тебя в тридцать два года остались только убеждения и ничего больше, то мир не перевернется, если ты про них забудешь. Не вздрогнет даже. И ты сам, наверное, за другими потерями не заметишь этой.

– В конце концов, мне что, больше всех надо? – громко произнес Евгений.

Вернувшись от начальства, Яна аккуратно переложила листы копиркой, подровняла, заправила в пишущую машинку, и от сознания, что любая буква, которая появится на бумаге, будет неправильной, ей будто судорогой свело руки.

Яна немножко посидела, вытерла платочком глаза, но они вновь наполнились едкими слезами бессилия и обиды. Странно теперь вспоминать, что еще три месяца назад ее переполнял восторг от одной только мысли о работе. Родители уверяли, что любой коллектив будет счастлив принять такую умненькую, воспитанную и работящую девочку, как она, и Яна в глубине души была с ними согласна. Мечталось, как она, краснодипломница, будет рассказывать коллегам о последних достижениях науки, а те, в свою очередь, щедро станут делиться с ней опытом, наставлять и поддерживать. Только у реальности не оказалось ничего общего с прекрасными картинами, которые рисовало ее воображение.

Сегодня прокурор Мурзаева прямым текстом заявила, что пройдет еще очень-очень много лет, прежде чем из Яны вырастет что-то хоть отдаленно похожее на следователя, а для того, чтобы этот момент в принципе наступил, ей в первую очередь надо наглухо захлопнуть свой рот, молчать и слушать, что говорят опытные люди. «Для тебя есть инструкции и указания руководства, – припечатала прокурор, – а мысли свои в одно место себе засунь. И место это – не голова».

Неужели прошло всего полгода с тех пор, как на защите диплома ее хвалили именно за самобытность и оригинальность мышления? Что вообще было такое время, когда ее хвалили и ставили в пример?

В очередной раз промокнув глаза платочком, который с началом ее трудовой деятельности из изящного аксессуара превратился в предмет первой необходимости, Яна уставилась на чистый лист, торчащий из машинки. Просто волшебная бумага, что ни напиши на ней, все будет плохо.

Она же старается, могли бы разок похвалить хотя бы за это, но нет!

Права мама, не годится она для грубой работы с грубыми людьми…

Яна напечатала шапку обвинительного заключения с горькой уверенностью, что Мурзаева придерется даже к этому, и тут дверь кабинета приоткрылась.

– Разрешите, Яна Михайловна?

Яна вскочила, приветствуя заместителя прокурора Максима Степановича Крутецкого.

– Ну что вы, Яна Михайловна, дорогая, давайте без официоза, – улыбнулся Максим Степанович, входя.

Яна поблагодарила, но осталась стоять, потому что Крутецкий побрезговал стулом для посетителей, а больше в ее тесном кабинете опуститься было не на что.

– Решил немножечко вас приободрить, вы не против? Вы способная девочка, и я уверен, что все у вас получится.

– Правда? – Яна зарделась от внезапной похвалы.

– Ну конечно! Вам надо только освоиться и понять, что для вас главное – дело, а для руководства – показатели, и это вещи не только не взаимосвязанные, но порой и прямо противоречащие друг другу. Сами знаете, есть ложь, есть наглая ложь и есть статистика.

Максим Степанович расхохотался, и Яна поспешила улыбнуться ему в ответ.

От того, что сам Крутецкий удостоил ее своим вниманием, Яна чувствовала себя ужасно неловко, точно как в детстве, когда родители ставили ее перед гостями на стульчик и заставляли читать стихи.

Платочек в ее пальцах превратился в тугой жгут, и, заметив это, Максим Степанович мягко похлопал ее по руке:

– Не волнуйтесь, Яна Михайловна! Кстати, давно хотел сказать, что вы совершенно не ассоциируетесь у меня с этим именем. Оно холодное, вычурное, а вы такая… – Крутецкий на секунду замялся, – настоящая, что ли… Слушайте, а что, если я буду называть вас наоборот? Яна – Аня. Анна вам гораздо лучше идет. Аня, Анечка… Хорошо так?

Яна кивнула, хотя собственное имя ей нравилось.

– Так вот, Анечка, не тушуйтесь. То, что вы возбудили дело об убийстве без трупа, вполне объяснимо и даже делает вам честь. Ситуация такая, что даже опытному, прожженному сыщику трудно остаться равнодушным, но и начальство тоже надо понять, ведь повиснет дело мертвым грузом, пока тело не найдут. Уж простите мне этот невольный каламбур. Ни раскрыть, ни переквалифицировать, так и будет висеть, показатели портить, в результате мы попадем в отстающие не потому, что плохо работаем, а из-за вашей неопытности. Может такое руководителю понравиться, сами-то как думаете?

Она энергично тряхнула головой, мол, нет, не может.

– Ну вот… – Крутецкий развел руками и улыбнулся так ласково, что Яна, только осмелившаяся поднять на него глаза, снова потупилась, – так что не обижайтесь на начальство, если оно иногда забудет, что никто не рождается на свет готовым следователем по особо важным делам, договорились?

– Договорились, – прошептала Яна.

– Ну вот и умница! – радостно проговорил Максим Степанович и дружески добавил: – Держитесь, Анечка, и помните, что моя дверь всегда для вас открыта. Спрашивайте, не стесняйтесь, я с удовольствием подскажу.

Крутецкий ушел, а Яна вернулась к пишущей машинке и поправила лист так, чтобы поля выходили идеально ровными.

Вот могла же и Мурзаева так с ней поговорить, не унижая? Спокойно объяснить, в чем промах, ведь Яна понятливая, ей два раза повторять не надо. И ошибается она не от лени и не от глупости, а, наоборот, от усердия. Яна вздохнула. С первого дня она старалась изо всех сил, из кожи вон лезла, а заметил только один Крутецкий. Остальным на ее рвение глубоко плевать.

Мурзаева предупредила, что за свои идиотские инициативы она от оперов тоже получит, поэтому надо составить грамотный план следственных действий. Яна поднялась из-за стола, но сообразила, что нельзя так быстро воспользоваться любезностью Крутецкого.

Интересно, с одной стороны, она теперь полноправный следователь, процессуально самостоятельное лицо и нянек у нее тут нет. Мурзаева ее об этом проинформировала в первый же рабочий день и с тех пор не устает повторять, но, с другой стороны, та же самая Мурзаева все время орет, чтобы Яна не смела думать. Только и слышно: «Запрещено думать, когда есть инструкция! Сначала закон, потом указания руководства, потом советы старших товарищей и только потом, если ничего этого нет, собственные мысли! И то голова думает, а глаза смотрят и ищут, у кого бы спросить!»

И как же совместить эти диаметрально противоположные принципы?

Яна уставилась в зимние сумерки с уютными кляксами фонарей. Она любила это время с детства, когда родители забирали ее из сада и они шли домой самыми длинными и извилистыми путями, обязательно заглядывали в сквер, и папа катал ее на санках, мчась по снегу с дикой скоростью, так что она иногда выпадала, а он не сразу это замечал, и было так весело затаиться в снегу, а потом хохотать, когда родители подбегут, выдернут из сугроба, расцелуют и обзовут потерянным поколением.

Хорошее было время, беззаботное и радостное, но в него не вернуться. А Коля Иванченко останется в нем навсегда… И пусть Мурзаева орет сколько хочет, но она поступила правильно, возбудив дело об убийстве. Когда одиннадцатилетний ребенок исчезает и целую неделю не дает о себе знать, что с ним еще могло произойти? Хороший мальчик из хорошей семьи, дома все благополучно, нет поводов убегать. А если бы и были, то за семь дней парнишку или поймала бы милиция, или он вернулся бы сам. Все-таки зима, холодно.