Пролетели зима, весна и лето. Все мы, пацаны, научились водить машину, трактор и комбайн, но прав нам никто давать не собирался, поскольку все мы были несовершеннолетние. Оба председателя и дядя Серёжа много раз ездили в район, в областной центр с просьбами, с заявлениями, но безрезультатно. Сергей Семёныч возмущался: «Чёрт знает, что у нас за закон! Какой-то дурной, бесчеловечный – совершеннолетие только в восемнадцать лет. Один дурак придумал, другой дурак поддакнул. Сплошная безграмотность! Ведь мы все разные – одни созревают раньше, другие – позже, одни умней, другие глупей, одни крепче, другие слабей. По всем данным все мы разные, потому что у всех у нас условия и природа разные. Не могу понять за какие заслуги за стол законодателей дураков сажают? Ведь жизнь не раком пятится, а вперёд двигается. Если до революции и в революцию четырнадцатилетние и пятнадцатилетние способны были чудеса творить, то ныне, при таких условиях, когда молодёжь грамотная, до предела напичканная всякой информацией через радио, кино и телевидение, в сто раз более развитая и физически при нашей сытости, сильная, в двенадцать-тринадцать лет способна проявить человеческие качества более чем взрослые. Восемнадцать лет!.. Какая глупость! Какой срам!» – «Не кипятись, Сергей Семёныч, – уговаривал Пётр Иваныч. – Всё равно тебя правительство не слышит. А услышит – тебе же сделает хуже. На большее оно не способно».
И мы работали в полях, на фермах, в лесу, ездили по территории наших колхозов, а дальше нам дорога была закрыта. Дядя Серёжа на наш вопрос – «Когда нам дадут права?» – отвечал: «Потерпите, парни. Сейчас в стране идёт перестройка – неразбериха. Вот когда всё встанет на своё место, тогда нам и дадут». – «Какая такая «перестройка-неразбериха»?» – спрашивали парни. – «Политика меняется. Методы руководства страной… власть… в общем, всё меняется. Только на что меняется – сам чёрт не разберёт. Вот и неразбериха». – «А зачем?» – спросил Костюнька. – «Что – зачем?» – «Менять-то зачем?» – «Ну как зачем? Семьдесят лет мы шли к коммунизму неведомой дорогой неведомо куда. Вон Васька однажды шёл неведомой дорогой неведомо куда, а потом ночевал в обнимку с медведем. Хорошо, что ему медведь добрый попался. Вернее он доброму медведю…»
Парни засмеялись, зашумели – всё поняли. Ну а к осени я стал замечать, что тётя Тая становится круглее. «Забота у меня, Васька, – сказал однажды дядя Серёжа. – Дом надо строить – мала наша избёнка-то. Ребёнок будет – тесновато будет». – «Ну и как быть?» – спрашиваю. – «Лес надо заготовлять на сруб, на доски». – «Так нас, парней, много. Мы поможем. Хоть завтра». – «Завтра не надо». – «Почему?» – «На постройку лес заготовляют зимой, а сейчас лето». – «А почему зимой?» – «Летняя заготовка быстро сгниёт». – «А какая разница? Зимняя, значит, не сгниёт?» – «Большая разница. Дерево, оно не бездумно растёт. Летом оно торопится взять больше из земли, из воздуха, от солнца для самопостроения. Оно наполнено всякими ненужными и нужными стройматериалами – химическими элементами. В дереве летом имеются и укрепляющие и разрушающие вещества. Одни нужны для построения древесины, другие – для коры, для листьев и плодов. Но вот осенью дерево, перед заморозками, начинает освобождаться от разрушающих веществ, оставляя в себе только укрепляющие, защищающие его от болезней, от морозов. На зиму дерево не только сбрасывает листья, но и освобождается от всего лишнего. Вот если бы в дереве в зиму осталась вся влага… Вон весной сколько её в дереве. А осенью дождей больше, чем весной – влаги в дереве ещё больше должно бы быть. Но если бы в дереве в зиму осталась вся влага, что бы с деревом было?» – «Лопнуло бы, – говорю. – Морозом бы порвало». – «Вот именно. Но этого не случается, потому что дерево, это предвидя, старается избавиться от лишней влаги, а вместе с ней и от ненужных ему зимой веществ. Вот поэтому древесина, заготовленная зимой, крепче и долговечней летней».
Дядя Серёжа мне объяснял, а я «мотал на ус». «Ну и когда, – спрашиваю, – пойдём в лес?» – «В декабре, Васька, пока в лесу не слишком убродно».
И вот, где-то в первых числах декабря, мы вдвоём собрались в лес. Дядя Серёжа где-то раздобыл две пары охотничьих лыж с дюралевыми палками, себе и мне ватные брюки и фуфайки. И, заткнув за ремень топора, мы пустились по той дороге, на которой я расстался с медведем. Снегу было пока ещё не очень много. Под лыжи подвёртывались большие комья застывшей грязи, и мы часто демонстрировали друг другу свою неловкость. Лыжники мы были оба таксебейные, потому друг над дружкой не смеялись, но старались друг от друга не отставать. В лес мы зашли немного левей того места, где я с медведем выходил. Зашли по свежепроторенной тракторной колее. Деревья были уже повалены. Нам предстояло очистить их от сучьев – приготовить для раскряжёвки. Повалены были в основном ели и пихты. Некоторые лежали друг на дружке. Ходить по этим завалам было очень неудобно – мешали ветви поваленных деревьев и придавленные ими молодые берёзки и липки. Оставив лыжи возле пня первой ели мы вытащили из-за ремней топоры и, не теряя времени, принялись срубать сучья. Чтобы не мешать друг другу я решил отойти к середине ели, но дядя Серёжа посоветовал мне отложить топор и оттаскивать срубленные им сучья в кучу, чтобы они не мешали потом раскряжёвывать и трелевать. Мы увлеклись, вошли в азарт и не заметили как пролетел день. В декабре ведь день короток и темнота наваливается торопливо. Дядя Серёжа расправил плечи, покрутил руками, потянулся, поработал уставшими пальцами рук, достал сигарету – первую за весь день – и велел мне собираться. Я подал ему палки с лыжами, одел свои, сунул топор за ремень и мы двинулись домой. Торопливые сумерки нас подгоняли и мы быстро вышли из леса. Я вырвался вперёд, стараясь держаться на лыжне, проделанной нами утром, а дядя Серёжа спокойно шёл за мной. И вдруг – как будто детский плач. Меня обдало жаром какого-то страха и жалости. Я резко остановился и оглянулся. Дядя Серёжа упрямо держал во что-то воткнутую под кустом справа лыжную палку и, неуклюже расшеперив лыжи, левой рукой тянулся под куст. Я заторопился к нему, наступил лыжей на лыжу и упал. Пока барахтался да вставал, дядя Серёжа со своей задачей справился. Когда я оказался на ногах он левой рукой держал за задние лапы зайца. Заяц взбрыкивал и с его мордочки на снег капала кровь. Я чуть не заплакал от жалости. «Зачем ты это, дядя Серёжа?» – «Как зачем? Будет на ужин зайчатинка». – «Отпусти, – говорю. – Жалко ведь». – «Поздно, Васька, он уже не жилец». – «Как ты сумел его поймать?» – «Случайно. Совсем случайно. Не то я устал, не то лыжник никудышный. Покачнуло меня на куст-то, а он видно под этим кустом затаился. Встрепенулся как раз в тот момент, когда я палкой хотел упереться в это место, чтоб равновесие удержать. Ну, я его и придавил палкой-то. Проткнул…»
Заяц успокоился и больше не вздрагивал, но кровь продолжала капать. Дядя Серёжа хотел привязать его к своему ремню, но побоялся выпачкаться в крови, раздумал. Взял обе палки в правую руку, а зайца понёс в левой. Мы потихоньку двинулись вдоль леса. Сумерки заметно сгущались, ночь заботливо начала укрывать землю. Подходя к тому месту, где дорога сворачивает вправо и спускается вниз к речке, мы услышали позади другой плач – волчий. «Вот это хуже… – сказал дядя Серёжа, торопливо запихивая задние лапы зайца за ремень. – И лыжня ни к чёрту – по ней нам от волков не уйти. Ну, Васька, не падай!» И мы торопливо стали спускаться вниз. Под лыжи часто попадали застывшие грязевые кочки, в любой момент способные стать причиной падения. Наша торопливость и скверное умение стоять на лыжах были скорее в пользу волкам, а не нам. К тому же и сгущающаяся темнота не шла нам на пользу, обкрадывая нашу проворность. Волки быстро приближались к нам справа. Они шли не по нашему следу, а двигались поперёк поля, срезая путь. До деревни осталось километра два, но там никто не знает, что нам нужна помощь. На что надеяться? А волчья стая большая – не отобьёшься. Да и чем отбиваться-то? Топорами? Пока я замахиваюсь волки меня в клочья разорвут. Вон их сколько!
