Мы думали тётя Тая нас не слушает, прибирается да посуду моет, а она взяла да и вставила в наш разговор свои «пять копеек»: «А по-моему всё началось с сотворения мира и закончится светопреставлением». – «А вот об этом мы с Васькой забыли подумать, – сказал дядя Серёжа, весело подмигнув мне. – Сотворение мира, дорогая Таечка, это не начало, а продолжение, потому что до сотворения был Бог. А светопреставление, это тоже не конец, потому что после него опять-таки останется Бог».
«Дядя Серёжа, – говорю, – а вот на белом свете всё совершается и делается по воле Божьей, так бабушка говорит. А для чего Богу светопреставление?» – «О, Васька! Какой ты серьёзный вопрос мне задал! А ведь на этот вопрос и поп вряд ли ответит. Тут, не подумав, можно ещё и неверно решить. А наверное светопреставление Богу понадобится, чтобы всё начать сначала». – «И вовсе не для этого», – возразила тётя Тая. «А для чего?» – повернулся к ней дядя Серёжа. «А для того, чтобы грешников наказать». – «Вот как?! – удивился дядя Серёжа. – А за одним и безгрешных туда же? Несправедливо однако». – «А безгрешные будут отвечать за грешников». – «Это когда же безгрешные успели столько задолжать грешникам?» – «Когда-никогда – а просто, чтоб никому не повадно было грешить на белом свете. Вот и всё». – «Ну что ж, Васька, при такой логике надо жить да больше грешить – всё равно будешь наказан». – «Я вам дам, грешить! – погрозила нам пальцем тётя Тая. – Это не я придумала. Это Семёновна мне такое внушала».
Семёновна – это Алёшкина бабка, которая за мной в окно подглядывала. Ну конечно тётины Таины вставки в наш разговор мы всерьёз не восприняли. Летом ночь наступает не спеша, но торопясь проходит. Поэтому мы легли спать засветло. К тому же предыдущую ночь тётя Тая из-за меня не спала. Они легли на кровать, а меня затолкали на печь. Собственно другого места для меня и не было. Они, уставшие на работе, уснули быстро, а я долго лежал и перебирал всякие мысли – не мог заснуть. Наконец стал забываться. Вдруг тётя Тая издала страшный вопль и что-то тяжёлое упало на пол. Я приподнялся и выставил с печи голову. Тётя Тая как-то странно ворочалась возле кровати, а дядя Серёжа торопливо соскочил к ней.
«Что с тобой?!» – спросил он. Тётя Тая стонала, не отвечая на вопрос. Дядя Серёжа снова спросил, помогая ей подняться: «Ну, что случилось? Что с тобой?»
Тётя Тая села на край постели, потирая ушибленный локоть. «Кошмар, – сказала она, тяжело дыша. – Кошмар приснился». – «Ты ушиблась?» – «Конечно ушиблась». – «Я что ли тебя столкнул?» – «Да нет. Приснилось…»
Дядя Серёжа сочувственно суетился возле тёти Таи. Хотел потрогать её ушибленную руку, но она его отстранила, слегка постанывая. «И надо же…» – «И что тебе приснилось?» – «Понимаешь… М-м-м-м-м… что мне Вася вечером рассказал, почти всё то и приснилось. Малина, медведь». – «А рука?..» – поинтересовался дядя Серёжа, видя, что она не отпускается от локтя. «Да ничего. Пройдёт. Ушибла».
Дядя Серёжа увидел, что я тоже не сплю – засмеялся. «Ну, Васька, ты в лесу жив остался, а тётя Тая дома, на кровати чуть не погибла». Тётя Тая улыбалась, морщась от боли. «А я ведь, тётя Тая, не хотел рассказывать. Ты сама меня упросила», – сказал я, оправдываясь. «Да я, Вася, ничего…, никого не виню. Спите. Ну ушиблась маленько. Пройдёт».
Я вспомнил, как мужики дали стрекача из лесу, увидев медведя. Тётя Тая так же, наверное, во сне рванула и оказалась на полу. Вроде и смешно, а и некрасиво смеяться над чужой бедой. Тётя Тая отпустилась от локтя и покрутила рукой. Потом осторожно легла на правый бок. Дядя Серёжа прикрыл её одеялом и тоже лёг рядом. Я опять долго не мог заснуть. А утром мы все проснулись как-то разом. Мы с дядей Серёжей поинтересовались тётиной Таиной рукой. «Ничего, ещё можно падать», – пошутила она.
Мы на скорую руку перекусили хлеба с молоком и разошлись – они на работу, а я – домой. Из Лубянки в Кокошино идти прямей, чем в Мякошино, но я решил зайти сначала к бабушке. Всё равно мамы дома пока нет, она сейчас на работе. Бабушка меня встретила сердито. «Ты где шляешься, шалопай? Дома работы по горло. Мать не успевает – помогать ей надо. Ты уж большой, к хозяйству привыкать пора». – «Я к дяде Серёже ходил. Соскучился», – оправдывался я. «Ходил… Ходил он…, – ворчала бабушка. – Люди вон почему- то про тебя несуразицу всяку плетут. Опять аль чо натворил?» – «Какую несуразицу?» – «Говорят, ты медведя приручил, ходишь с ним по Лубянке, на балалайке играешь, а медведь пляшет». – «Шутишь, бабушка? Я балалайку-то и в руках никогда не держал, и играть не умею». – «Знаю я это. Оттого и не поверила. Только не зря болтают. Опять что-то натворил?»
Бабушка уставилась на меня. – «Ну, что молчишь? Говори». – «А что говорить-то?» – «Где был? Что с тобой стряслось? Дядя Серёжа, небось, на работе. А тебя три дня дома не было». – «Прихворнул я, бабушка». – «Прихворнул? А медведь причём?»
Не хотел я бабушке рассказывать всего, чтобы не пугать да не расстраивать, но помаленьку, потихоньку почти всё и рассказал. Заохала, заахала бабушка, засуетилась, завздыхала. «Господи! Да что это за напасти на тебя, Васька? Уж и боюсь я за тебя. Добром ли всё кончится? И на кой черт тебя понесло в Лубянку? Дался тебе этот дядя Серёжа». – «А при чём тут дядя Серёжа?» – «Да все беды твои с дядей Серёжей связаны. Вот причём». – «Ну ладно, – говорю, – хватит расстраиваться. Давай, командуй, что помочь-то тебе? Помогу да и домой пойду». – «Хлев почистить надо. Тяжело мне нынче, Вася, с навозом возиться».
Ну, я почистил хлев, во дворе прибрался, слеги на крыше поправил и к вечеру подался в Кокошино. Дома меня мама встретила с ремнём. Не бывало такого.
«Ты где, окаянный, шляешься? Навязали тебя на мою голову! На весь мир меня осрамил и сам худую славу собираешь. Вот я тебя ремнём-то проучу, чтоб ты…»
Мама вцепилась мне в воротничок и начала трепать, будто стараясь изорвать на мне рубашку или сдёрнуть её с меня, забыв, что в другой руке у неё ремень. «Беспутный ты неуёма! Да где тебя леший носит?!»
Мне даже смешно стало, как она меня ремнём наказывает, и жалко её. «А ты что, – говорю, – мама, такая расстроенная? Я не собирался тебя обижать, а ты сердишься». – «Ты ещё спрашиваешь, бесстыдник! Ты куда?.. Ты кому чужие пироги скормил?» – «Какие чужие пироги?» – «Какие, какие… Я для Насти Ерохиной на именины настряпала. У неё-то у самой печка неисправна, ремонт в избе. Вечером после работы бабы собрались, а пирогов – кот наплакал. Мне от стыда хоть под землю проваливайся. Ну вот куда ты уволок пироги с плюшками?» – «Медведю скормил», – как-то само собой вырвалось у меня.
Мама отдёрнула от меня руку и, не дыша, уставилась на меня, как на что-то опасное. Я поправил рубашку и виновато глянул ей в глаза.
«Так это правда?» – как-то пугливо спросила она. «Что – правда?» – «Что люди про тебя говорят». – «А что люди про меня говорят?» – «Что ты в Лубянку из лесу на медведе верхом приехал, что тебя Лубянские собаки вместе с медведем чуть в клочья не разорвали, что собак из пожарного шланга поливали, чтоб тебя спасти, что тебя дядя Серёжа у собак из зубов отобрал и домой на руках унёс, а медведь в лес убежал».
Я стоял, слушал и смеялся. «Эх, какую красивую сказку про меня кто-то выдумал! А может это ты сама придумала?» – «Да нет. Тут всякое про тебя болтают. Я ничему не верю. Только стыдно мне было, что не про кого-нибудь, а про тебя болтают». – «Ну и пусть болтают. Неправда всё это». – «Неправда, что это правда?» – «Правда, что это неправда».
Мама немного успокоилась, бросила ремень на кровать и пошла на кухню. «Откуда же сыр-бор разгорелся? Почему люди к тебе медведя приплели?» – «Ладно, – говорю, – я завтра тебе всё расскажу. На ночь нельзя это рассказывать». – «Это почему же на ночь нельзя? Страшно что ли?» – «Я тёте Тае рассказал на ночь, так она с кровати упала». – «Шутишь?» Я промолчал. Предстояло в четвёртый раз рассказывать одно и тоже. Мне не хотелось. Мама приготовила для коровы пойло. Я взял лохань и направился в хлев. Вылив пойло в колоду я постоял немного возле коровы, погладил её, поглядел, как она пьёт, и вернулся в избу. Мама собирала на стол ужин. Ей, конечно, не терпелось узнать, что со мной случилось? Но я настойчиво откладывал рассказ на утро и она наконец согласилась.
