В обморочном состоянии лицо больного было спокойно. Как только граф очнулся, брови его сейчас же сдвинулись и выражение обычной усталости и озабоченности появилось на лице.

— Почему я здесь? — спросил он. Голос был слаб. Графиня отвечала.

— Перенесите меня в Мраморную комнату, — потребовал больной.

Графиня пробовала мягко протестовать.

— Ты должна это сделать, мамочка, — возразил он тоном убежденности, не допускавшей противоречия.

Желание больного пришлось исполнить, а также зажечь фантастическое освещение лампад.

В Мраморной комнате граф некоторое время лежал молча; лицо его стало принимать выражение особого спокойствия, а глаза, упиравшиеся в мраморную стенку, смотрели, казалось, куда-то очень далеко.

— Мамочка, — раздался его сильно ослабевший голос.

Он долго всматривался в склоненное лицо матери, казалось, с трудом отрывая внимание от своего внутреннего мира, потом взор его выразил глубокую нежность к ней; больной поднял руку и перекрестил ее седую голову. Голова эта склонилась ниже, обычное самообладание изменило графине и несколько слезинок упали на грудь сына.

— Поцелуй Леночку, мама, — тихо и серьезно сказал граф, — и исполни одну мою просьбу.

На вопрос графини он объяснил.

— Ты должна теперь уйти, мама, и оставить меня с доктором, пока я не позову тебя. Ты даешь мне слово, что не придешь раньше? — добавил он, заметив по молчанию матери ее колебание.

— Даю, — твердо ответила графиня и, поцеловав сына, удалилась.

Следуя за ней в коридор, я знал, что с ее стороны будет поставлен тот вопрос, на который так тяжело отвечать врачам. Состояние графа внушало мне сильные опасения как несоответствием пульса и температуры, так и особенным спокойствием лица и некоторыми другими признаками, доступными привычной наблюдательности врача.

Вопрос мне действительно был поставлен. Взглянув на осунувшееся лицо графини и почти с мольбой устремленные на меня глаза, сказать ей всю правду я не решился, но предупредить было необходимо.

— Я ничего не могу сказать определенного, графиня, непосредственной опасности, кажется, нет (и это была ложь), но поручиться хотя бы за ближайшее будущее я не могу. Вы должны быть ко всему готовы.

— Обещайте мне одно, доктор.

— Требуйте, графиня.

— Вы должны позвать меня, как только… — голос ее дрогнул и оборвался.

Конечно, я обещал, и кто мог бы поступить иначе? И вот теперь, спустя несколько лет, это обещание болезненно вспоминается мне. Правда, я по справедливости не был виноват: я не мог его выполнить. И все же несдержание обета, данного при таких исключительных обстоятельствах, каким-то пятном лежит у меня на душе.

Вернувшись в спальню, я поставил больному термометр, показавший температуру, близкую к нормальной. Это несколько улучшало положение, хотя пульс по-прежнему был слаб; оно могло, однако, считаться и плохим показателем, если бы падение на этом не остановилось.

Но особенно меня тревожило лицо графа: посветлевшие, ставшие характерно водянистыми глаза, особенным образом как бы разглаживавшиеся морщины, все это имело многозначительно жуткий характер.

Граф некоторое время лежал в полной неподвижности, молча, затем раздался его спокойный, но очень слабый голос.

— Доктор, скажите маме, чтобы никого не пускали в эти коридоры.

Когда я передал смущенной и взволнованной графине это желание, она отвечала, что всю надежду возлагает на мое обещание и просьбу сына исполнит, как всегда, чего бы ей это не стоило. Затем больной попросил еще закрыть на задвижки двери из коридоров в комнаты.

Щелкнуть задвижками и оставить их отпертыми была первая моя мысль. Так и должно было поступить. Тогда, быть может, кто-нибудь зашел бы в нужный момент и успел бы затем позвать графиню в то время, когда я не имел уже возможности этого сделать. До сих пор не могу понять, почему я именно так не поступил: какие-то бессознательные, скрытые причины выставили предлогом невозможность обмануть умиравшего, хотя мы, врачи, по необходимости сплошь и рядом это делаем. Но в то время довод этот показался мне неотразимым и двери были заперты.

Некоторое время после этого в тишине, прерывавшейся лишь перерывным падением капель из мраморных урн в коридорах, я молча следил за неподвижным взором графа, тонувшим в каких-то неведомых далях…

Затем на лице больного выразилась тревога, впалые глаза метнулись из стороны в сторону.

— Вас что-нибудь беспокоит, граф?

— Потушите свет, — шепнул он.

— Оставаться в полной темноте невозможно ведь. Может, быть, потушить лампады с одной стороны, а с другой я поставлю возле вас экран?

Некоторое время не было ответа.

— Потушите все, кроме одной, — шепнул он наконец.

Из четырнадцати лампад я потушил тринадцать, закрыл также краны в урнах и оставил одну справа от постели больного, возле двери того коридора, которым обыкновенно пользовались для прохода.

Вернувшись, я сел в мраморное кресло у самой постели. Было настолько темно, что только через некоторое время я смог различить закрытые глаза графа. Справа от изголовья постели, прямо передо, мной золотые буквы на мраморной доске местами чуть светились, но так слабо, что читать нельзя было. Я сидел, напряженно прислушиваясь к медленному дыханию графа. В комнате настала полная тишина. На освещенном лампадой кругу мраморной стенки с левой стороны от постели черные тени листьев были неподвижны. Изредка звеня, падала капля из урны в коридоре.

Так прошло, должно быть, около получаса, и могло быть два или половина третьего ночи. Я думал, что граф спит, когда раздался шепот:

— Доктор.

Я наклонился.

— Дайте руки, помогите мне.

Я взял больного за руки.

— Может быть, вам неудобно. Вы хотите переменить положение?

— Нет.

— Чувствуете ли боль где-нибудь?

— Нет.

Граф отвечал не сразу и шепотом. Я сидел, держа его за руки. Они показались мне немного холоднее, чем следовало. Тогда, пользуясь тем, что больной не спит, я приклонил ухо к его груди. Шумы были слышны совершенно ясно, хотя я и не мог пользоваться стетоскопом. Удар был медленный, но лучшего наполнения. Улучшение, подумал я, но сам почему-то не верил своей мысли. В этот момент граф сильно сжал мои руки, вздрогнул всем телом и в то же мгновение совершенно неожиданно погасла лампада. Стало темно.

Я постараюсь дать понятие о том, что затем последовало, хотя это и в высшей степени трудно, во-первых, вследствие сложности и необычайности происходившего, во-вторых, потому, что память в овладевшем мной состоянии не могла регистрировать явления с достаточной точностью.

Когда стало темно (это я помню ясно), первым моим ощущением была какая-то инстинктивная жуткость. Отчего она потухла? Все двери были заперты. Кругом комнаты были кусты и деревья, если бы был ветер, я бы его слышал. Вторая мысль: надо зажечь свет. Но этого сделать я не мог, пока больной крепко держал меня за руки.

— Граф, — мягко обратился я к нему, — пустите меня на минутку, я зажгу свет.

Ответа не было. Я собирался повторить просьбу, когда вдруг что-то упало возле меня. Я прислушался. Опять падение, на этот раз по ту сторону постели. Казалось, на мраморный пол падали капли и при каждом падении руки больного слегка вздрагивали. Сырости не было, я прекрасно знал это. Откуда же капли? Это не капли, их не могло быть, и чувство жуткости сразу возросло, когда я с полной ясностью осознал и почувствовал, что это нечто другое.

«Нет, так дальше не может продолжаться», — решил я, сознавая, что теряю спокойствие.

— Граф.

Голос мой прозвучал чуждо и глухо. Ответа не было: руки больного без нажатия, но твердо, неподвижно, как маска, держали меня и казались похолодевшими. Сквозь маленькие окошечки блеснула зарница, я увидел графа; лицо его показалось мне заострившимся. Он умирает, мелькнуло у меня, и в этот момент я впервые почувствовал легкое головокружение. Преодолевая его, я наклонился к больному. Сердце билось очень замедленным и необычайно напряженным ударом. О, Боже мой, надо дать знать графине! Я вырву руки силой. С этой мыслью я сделал движение.