Изнутри голубятня выглядела гораздо просторнее, чем снаружи. Там были и насесты, и клетки. Сейчас голуби летали свободно и переполошились, увидев нас. Мы стояли зачарованными, в нос ударила нестерпимая вонь от птичьего помёта, голуби, возмущённые нежданными гостями, издавали странные утробные звуки.

– Смотри, – сказал старик Шмуэлю, – сейчас я дам тебе «махалку», а девчонке твоей вон тот мяч.

Я ждала, что Шмулик возразит. Вот сейчас он скажет: «Это не моя девчонка. Это – Анька, мой друг, а я люблю её сестру. Её красивую сестру, которой неинтересны голуби». И старик его осудит: «Как можно любить такого человека?». Впервые мысленно я позволила себе быть против Шмуэля, не на его стороне, и испугалась этого, даже успела отругать себя. Но Шмулик промолчал.

– …Сейчас ты заберёшься на крышу, я дам лестницу и открою окно, встань там с махалкой. Я покажу, как её вертеть. Когда будешь готов, дашь девчонке знак, она бросит мяч. Он начнёт подпрыгивать, голуби вылетят и будут летать за махалкой. Если один улетит – не бойся. Он у нас – беглец, всегда куда-то летает.

– Он вернётся? – я знала, о каком голубе речь, и наконец решилась подать голос.

– Да, – ответил старик, – а если и не вернётся, мы пропавших не ищем.

Я подумала, что это как-то грустно – жить там, где никто не будет тебя искать, если ты пропадёшь. А если его задерёт кошка? Если он просто заблудится в пути? Но я посмотрела на Шмуэля, он был в полном восторге, и мне стало радостно, что это мгновение острого счастья я разделила с ним.

На Новый год мы с Леной нарядились в индианок (мама сделала нам сари из старых штор) а Шмуэль – в костюм мушкетёра.

Взрослые пели и веселились, а мы забрались под стол и стали играть, будто это «халабуда». Мы – это мы со Шмуликом, конечно. Он весь вечер пытался мне что-то рассказать, и вот наконец вынул из плаща записку, которую намеревался вручить Лене этим вечером.

У меня, конечно, тут же выступили слёзы. Не от ревности, ведь я знала, что Шмуэль мой и однажды это поймёт. Я была уверена в этом больше, чем в том, что на небе существует Бог, что голубь с коричневой грудкой будет всегда возвращаться, и в том, что мы всегда будем все вместе так, как сейчас, ведь ещё никто на моей памяти никуда не уезжал из этого квартала. Просто я предчувствовала унижение, которое переживёт мой друг после того, как жестокая Лена прочитает это письмо.

Так и случилось. Соседские дети с хохотом вырывали письмо друг у друга. Тем, кто ещё не умел читать, объяснили его содержимое. Лена же ответила, что её не волнуют всякие глупости и она лучше пойдёт послушает новенький CD-плеер, а потом ляжет спать. Никогда ещё я не ненавидела свою сестру так сильно.

Я догнала Шмуэля, – он, притворившись, что у него болит голова, тоже пошёл спать. Встревоженная мама вела его за руку.

– Шмулик, – крикнула я с лестничной площадки, – Шмулик, ты зайдёшь ко мне завтра?

– Иди спать, Аня, с Новым годом! – голос его дрожал.

Я любила Шмуэля всем сердцем. Его глаза были похожи на чернику, а его кожа пахла оливковым маслом. Когда мне удавалось оказаться близко, я ела носом этот воздух. У него были чёрные кудри. Я тайком целовала бутылку газировки перед тем, как дать ему пить. Просто он был моим, и это было всем ясно. Даже сестре.

Той ночью она тихонько позвала меня. Родители уже спали.

– Аня.

Я не ответила.

– Я знаю, что ты любишь Шмулика.

У меня задрожали руки.

– Я знаю, что ты любишь Шмулика больше, чем я, – повторила она и отвернулась к стене.

Наступило лето, и солнце жарило нещадно. Наши со Шмуликом матери были очень довольны, что мы играем вместе и целый день пропадаем на улице. Все уже знали, что мы помогаем старику на голубятне. Старика звали дядя Ваня, но между собой мы звали его просто «старик», и он тоже звал меня просто «девчонкой», потому что никак не мог запомнить моё имя.

Голубей он любил, при этом удивительным образом не слишком-то заботился из-за их отсутствия. Если один улетал или умирал, он принимал это спокойно и просто заводил нового, в то время как мы со Шмуэлем страшно горевали. Одну голубку, Беляночку, мы похоронили на заднем дворе. Птица, которая обычно трепетала в руках человека, обмякла послушной тряпичной куклой. Мы положили её в коробочку и украсили цветами. Шмуэль произнес молитву на иврите, которую нашёл в старой книжке из дома. Мы поклялись отомстить кошке, которая проникла на голубятню и потрепала Беляночку, но кошку так и не нашли.

Шмуэль никогда не вспоминал о том, что случилось во время празднования Нового года. Мне было очень обидно, что он не оценил по достоинству великолепное сари, но я носила в себе тайну. Не только я… Все вокруг, даже моя сестра, знали, что он принадлежит мне.

Шмулик же был со мной всё время и ничего не замечал.

И всё же то лето стало началом нашей истории. Мы были неразлучны! Он рассказывал, что где-то на свете есть далёкая страна, которая (так считает его отец) завещана им. Это была страна молока и мёда с плодородными землями, прекрасными цветами, экзотическими яркими птицами, красивее, чем наши голуби (что было сложно себе представить). Шмуэль описывал её так красочно, что я воображала себе настоящий рай. Мы лежали на покрывале и разглядывали облака, которые казались мне бело-голубой кромкой прибоя в той волшебной стране, куда однажды, очень нескоро, уедет Шмуэль и его семья. Разумеется, я планировала ехать рядом с ним, потому что всё это должно было случиться потом. Старик был вечен, голубятня была вечна, наша компания – тоже. Она могла разлучиться лишь ненадолго, на время летних каникул. И я любила эти дни, потому что мы оставались вдвоём. Шмуэль был совершенством.

Сестра дразнила меня и твердила, что Шмуэль тощий и длинный, но это было не так, хотя за лето он действительно вырос на голову выше ровесников. Теперь я знала, что она тоже любит его, но жертвует им ради меня, потому что предназначение было сильнее любви, даже его любви, даже её. Он принадлежал мне со дня нашего рождения до… Тогда мне казалось, что до самого конца.

В детстве смерти не существовало, а если она и была, ей можно было выкрутить нос и показать язык. Мы знали, как спрятаться от неё, куда убежать. Ей было не достать нас на крыше голубятни. И голубятня была нашим раем. На свете не нашлось бы места безопаснее и прекрасней, чем она.

Мы возились, играли и катались по её крыше, как два щенка. Голуби кружили вокруг. Я рассказывала Шмуэлю все мои тайны, кроме самой главной. И он всё ещё считал меня своей младшей сестрёнкой, своим поверенным в любовных делах, хотя больше никогда не заговаривал про Лену. Тем летом мы стали неразлучными друзьями, и это продолжалось до тех пор, пока мне не исполнилось тринадцать лет.

Он защищал меня от мальчишек в школе, он был на моей стороне, когда мы ссорились с детьми, которые меня не любили. Лена старалась держаться от нас подальше. Мы накопили миллион общих тайн, и я хранила каждую записку, которую он спускал мне в бутылке на верёвке. Одна из таких бутылок случайно разбила нам стекло, когда я забыла открыть окно в нужный час, но мы не сознались, кто это сделал.

Наша слежка за старинным балконом не дала никаких результатов, хотя однажды мы дежурили почти сутки. Туда никогда никто не выходил, при этом гора хлама только росла. Там появилось искусственное майское дерево, атласные ленты, фарфоровая кукла и куча тряпья. Словно кто-то избавлялся от всего старого в доме. Казалось, балкон скоро рухнет под тяжестью своих сокровищ. Мы мечтали однажды найти хозяина и дать ему знать, что мы не против всё это забрать, если ему не нужно.

Шмуэль был тихим и нелюдимым; мне кажется, что у него не было других друзей, хотя, наверное, он с кем-то общался. Мы перестукивались по батарее, когда просыпались и засыпали, чем постоянно злили соседей. Мы знали все тайные уголки, все волшебные места квартала. То и дело он или рассеянно брал меня за руку, или поддерживал, когда я лезла на вишню, или ещё зачем-то прикасался ко мне, и моё сердце бешено колотилось, я чувствовала его во всём теле, даже в ногах и руках. Я боялась, что он заметит, и одновременно мечтала об этом. Он всё ещё был единственным, кого не затронула сила этого волшебства. Все остальные знали.