– Сегодня она в клинике, – сообщила Су А, складывая тарелки в огромную раковину, – вернется только после ужина.

– В клинике? – переспросила я, не уверенная, что правильно расслышала ее из-за шума воды.

Су А кивнула.

– Завтра отправят Ан Джуна, потом меня, а потом, если потребуется, пойдете вы.

– Это что – волонтерство? – спросила Катя, счищая с тарелки остатки налипшего риса в пакет для органических отходов.

Су А с сомнением взглянула на нее, как будто не вполне поняв вопрос, но ответила прежде, чем Катя повторила его:

– Да… Да. Точно, волонтерство.

– И что, эта клиника находится где-то здесь? – удивилась я.

– Да, – вновь кивнула Су А. – Неподалеку.

– Надо же! Казалось, тут такая глушь…

– Рая, сходи, пожалуйста, за кимчи, – перебила меня Да Вун, проверявшая наличие продуктов для приготовления обеда. – Видела большие глиняные горшки на улице?

Я кивнула.

– Возьми из любого. Нужно, чтобы кимчи постояло немного на воздухе. На обед будет суп кимчиччиге, когда его готовят, дают кимчи немного подышать.

Я улыбнулась – мама тоже так делала. Да Вун выдала мне большую алюминиевую кастрюлю, которую мне предстояло заполнить острой капустой. Я вышла из кухни и прошла через столовую к выходу.

Но стоило мне ступить на крыльцо, как послышался лязг цепи и приглушенный рык, а затем, словно из-под земли, передо мной выросло нечто черное, косматое и настолько огромное, что кастрюля выпала из моих рук и, со звоном ударившись о ступени, покатилась по земле.

Собака обнюхала кастрюлю и оскалилась, уставившись на меня. Я приросла к месту. Цепь тянулась из-за угла и свободно волочилась по земле – привязана ли она вообще? Я попятилась назад, но оступилась и чуть не упала, больно ударившись спиной о дверной косяк. Пес рванулся ко мне и, вскочив на ступени, зашелся лаем.

Я сжалась в комок, готовясь к худшему, но цепь вдруг натянулась, оттащив собаку назад: пес пятился, неуклюже переставляя лапы и царапая доски ступеней. Из-за угла, наматывая цепь на кулак, появился накачанный парень – Чан Мин. Его победоносное выражение лица не сулило ничего хорошего. Он пнул кастрюлю, преградившую ему дорогу, и она отскочила от крыльца, отлетев еще дальше.

Я сделала шаг вперед, рассчитывая, что он удержит собаку, пока я подниму кастрюлю, но вместо этого он ослабил хватку, и пес вновь рванулся ко мне, рыча и скалясь. Я отступила назад.

– Чан Мин, ты не мог бы придержать ее? Мне нужно поднять кастрюлю, – обратилась я к нему.

– Сонбэнним, – отозвался он.

– Что? – Я не сразу сообразила.

– Обращайся ко мне «сонбэнним»!

Вот идиотка. Старших в Корее называют «сонбэ» или – более вежливо – «сонбэнним». Я же обратилась к нему по имени, и, хотя говорила в подчеркнуто вежливом стиле, его, похоже, это не устроило.

Пес ощерился, обнажив мощные челюсти, и вновь натянул цепь до отказа, устремившись ко мне.

– Сонбэнним, – произнесла я, – пожалуйста, уберите собаку.

Несколько мгновений он смотрел на меня. Я не знала, что случится в следующую секунду: сдержит ли он собаку или, наоборот, спустит с цепи. «Неужели догадался и делает это специально?»

– Сальджу! – заорал Чан Мин, подзывая пса. – Домой, Сальджу! Домой!

Он дернул цепь, и пес попятился назад, все еще упираясь мощными лапами и не спуская с меня налитых кровью глаз. Чан Мин вновь и вновь натягивал цепь, увлекая собаку за угол. Но, даже когда они оба скрылись из виду, я не могла пошевелиться еще несколько секунд.

На кухне уже успели хватиться меня, когда я наконец вернулась, держа в руках пустую и испачканную землей кастрюлю. Узнав о моей встрече с собакой, Да Вун подняла к потолку огромные глаза.

– Сонбэ всегда так, – сказала она. – Знает, что все тут боятся Сальджу, но выпускает его гулять по лагерю.

– А где он живет? – спросила я.

– Вон его будка, – Да Вун указала на окно: – Ближе к лесу.

Мы с сестрой подошли к окну: неподалеку возвышалось неказистое нагромождение потемневших досок. Су А и Ха Енг, показывая нам лагерь, предусмотрительно обошли это место стороной.

– И это будка? – удивилась сестра. – Скорее стойло, туда и лошадь влезет! Похоже, он крупной породы.

Да Вун ответила, но корейское название породы ни о чем не сказало сестре.

– Волкодав, – сказала я по-русски.

Катя бросила на меня изумленный взгляд. Она знала, что я впадаю в ступор при виде любой собаки крупнее терьера. А теперь знает и Чан Мин.

– Почему ему разрешают держать здесь собаку, если все боятся ее? – спросила сестра.

– Кто-то слышал волчий вой совсем рядом с лагерем, – ответила Су А, – с тех пор как Сальджу здесь, волки не подходят так близко.

– Ага, – засмеялась Да Вун, – теперь воет только Сальджу, причем ночи напролет, – это просто кошмар какой-то! Засыпает только под утро и дрыхнет потом почти целый день!

– Так вот почему он не в духе, – сказала я. – Спать, наверное, хочет.

– Он всегда такой, даже если проспит до вечера, – ответила Да Вун.

«Какой пес, такой и хозяин», – я подавила нервный смешок, но вскоре засмеялась по-настоящему. Над собой, над Чан Мином и его надменным «сонбэнним»… Я хохотала вместе с остальными и чувствовала, как внутреннее напряжение отпускает.

Мы едва не опоздали на лекцию, которая стояла в нашем расписании следующим пунктом. Девушка, чье имя я не запомнила утром, оказалась студенткой исторического факультета университета Кенджу. В следующие два часа она должна была рассказать нам о роли легенд в корейской истории.

Мы сидели на поляне возле лагеря, прямо на траве, и слушали о том, как верховный бог Хванун вступил в брак с медведицей и они произвели на свет сына по имени Тангун, который основал корейскую нацию. Эта история, а особенно напоминавший птичий щебет голос рассказчицы и ее сосредоточенное выражение лица, когда она деловито поправляла на переносице огромные очки, рассказывая байку, достоверную не больше, чем сказка о золотой рыбке, насмешили меня так, что я едва сдерживалась, чтобы не расхохотаться. Катя, сидевшая рядом со мной, тоже сотрясалась всем телом, прикрывая рот рукой. Мы обе выдохнули, когда лекция в конце концов закончилась.

Свободное время до обеда мы собирались использовать для того, чтобы разобрать чемоданы, но вместо этого скакали по комнате, распевая песни Катиных любимых «Би Ти Эс» и подражая их фирменным движениям и томным взглядам, которые адресовали друг другу. Время обеда застало нас валявшимися на полу, среди вороха мятой одежды.

Кимчиччиге был бесподобен. И снова манящий пряный аромат с примесью сладости. Мы заедали суп мягким рисом и паровыми пирожками. Корейская привычка шумно есть, о которой мы, конечно, знали, вдруг разом передалась и нам. Да и как можно есть такую вкуснятину, не смакуя каждый кусочек! Мы самозабвенно чавкали и разбрызгивали суп, отхлебывая его прямо из толстых глиняных мисок. Я заметила, что остальные наблюдали за нами. Они смеялись, когда мы морщились, не рассчитав порцию особенно острых закусок. Я тоже давилась со смеху. Хохотала так, что сводило скулы и живот. Но странно, мой собственный смех отдавался эхом в ушах и звучал как чужой. Надрывный, истеричный.

После обеда для корейцев был запланирован урок английского, а для нас с Катей – урок корейского. Разбившись на пары, мы должны были рассказывать друг другу о себе. Мне в пару достался парень с родинкой – Ю Джон.

Мы сидели на траве друг напротив друга, скрестив ноги по-турецки, и почти беспрерывно смеялись. Он говорил, но я понимала через слово и только и повторяла: «Тащи ханбон марэ чусее!» – «Пожалуйста, повтори еще раз!»

Я называла его сонбэнним, и это выходило просто и естественно – совсем не так, как до этого с Чан Мином. Меня смешила его быстрая речь, превращавшаяся в моей голове в кашу, его непослушная челка, то и дело падавшая на глаза. В один из моментов я наклонилась вперед, согнувшись пополам от хохота, и он сделал такое же движение. Мы едва не столкнулись. От него пахло деревом и костром – терпкие мужские запахи. В животе что-то связалось в тугой узел. Ю Джон вновь посмотрел на меня, но совсем не так, как до сих пор. Он больше не смеялся. Это был долгий и обволакивающий взгляд. Взгляд, которым мужчина смотрит на женщину.