Он взял со стола лист бумаги, исписанный знакомым следователю бисерным почерком (Фигаро, если честно, вообще не понимал, как комиссар умудряется держать пальцами автоматическое перо, не разламывая его на части), скомкал его, швырнул бумажный катышек в мусорную корзину, витиевато выругался и спросил:

— А пока давай вместе подумаем, что мне писать в заключительном отчете по этому делу.

…Холодный весенний дождь короткими очередями бил в жестяной оконный козырек; тяжелые капли расшибались, превращаясь в фонтанчики водяной пыли, и эта пыль сеялась на окна словно туман. Иногда, когда порывистый ветер вдруг менял свое направление, капли дождя барабанили прямо в стекло, полностью скрывая от глаз следователя широкий двор городской резиденции комиссара Пфуя: серые мокрые деревья маленького парка, отключенный фонтан в стиле барокко и ряды хозяйственных пристроек: пару флигелей из потемневшего от времени красного кирпича, дровяной сарай и покосившуюся деревянную будку непонятного назначения из крыши которой торчала кривая жестяная труба. Чуть дальше, почти скрытая пеленой дождя, тянулась высокая решетчатая ограда, увитая сухой виноградной лозой.

Фигаро отвернулся от окна и притворился спящим, сквозь полуприкрытые веки наблюдая за Савелием Качкой, который тихонько напевал себе под нос, суетясь у низкого журнального столика. Колдуна окутывало облако едких алхимических запахов; он что-то смешивал в тонкой высокой колбе, время от времени удовлетворенно крякая, когда декокт внезапно менял цвет.

Голова следователя покоилась на огромной подушке — самой мягкой подушке, которую только может вообразить себе искушенный уютом человеческий гений: с таким же успехом Фигаро мог бы возлежать на облаке. На этой подушке можно было часами лежать, не шевеля головой, и шея не затекала. Без колдовства, понятное дело, тут не обошлось, но следователю было лениво анализировать тонкое сложное заклятье.

Все утро и почти весь день он проспал и с удовольствием продолжал бы в том же духе, но спать больше не хотелось. Беда была в том, что не хотелось ничего вообще.

— Ага, проснулись? — Качка потер пухлыми ладошками, — Отлично! Хватит дрыхнуть, Фигаро, вы уже полностью восстановились физически. Это была очень легкая декомпрессия, чем я, кстати, не без основания горжусь. А теперь, — он поднес к носу следователя столовую ложку с какой-то гадостью — открываем ротик и-и-и… ням!

Следователь покорно проглотил безвкусную микстуру и снова уставился в заливаемое дождем окно. Ему не хотелось ни спать, ни есть, ни даже двигаться.

…Хлопнула дверь и по комнате пронесся ветер, пронизанный запахами кирзы, дорогого одеколона, помады для усов и табачного дыма. Фигаро даже не повернул головы; букета ароматов было вполне достаточно для идентификации вошедшего в комнату.

— Фигаро!! — заорал комиссар Пфуй, швыряя фуражку на письменный стол, — ну как ты, гад болезный? Вычухался?

— Все в порядке, господин комиссар. — Следователь вздохнул. — И я бы попросил дать мне какого-нибудь снотворного. Желательно посильнее.

— Что это с ним? — Пфуй недоуменно посмотрел на Качку, вернувшегося к возне со своими колбами.

— Постдекомпрессионная депрессия. — Качка пожал плечами. — Он придет в себя, но нужно его… как бы так сказать… тормошить.

— Не надо меня тормошить, — процедил Фигаро. — Просто дайте поспать.

— Ага, понял. — Пфуй коротко кивнул. — Сейчас все будет. Савелий, задержишься еще на час-два?.. Отлично. Я мигом.

«Час или два, — пронеслось в голове у Фигаро. — Целая вечность покоя»

Он закрыл глаза и стал слушать как капли барабанят по стеклу. Где-то под полом шуршала мышь, и этот звук странным образом дополнял шум непогоды.

«Дождь за окном, — подумал следователь, — мыши под полом, нафталин в старых сундуках, стопки выцветших фотографий над каминами, сырость… Где-то когда-то это все уже было… И еще не раз будет…»

Он, кажется, все-таки задремал, или, точнее, провалился в странный полусон, где существовали только звуки: вот где-то хлопну ставень, вот странный посвист, точно кто-то машет хлыстом, а вот — стук жестяных ведер и женские голоса. Все это сливалось в приятный бессмысленный шум, который прервал резкий хлопок двери.

«Опять», подумал следователь.

Он открыл глаза… и тут же понял, что в комнате что-то изменилось.

И как!

На пороге, покручивая пальцем ус, стоял, усмехаясь, комиссар Пфуй. А рядом с ним…

Фигаро не поверил своим глазам.

— Тетушка Марта! — охнул он, ошалело тряся головой, — но как?! Вы же… Вы же…

— Скажите спасибо вашему начальнику, Фигаро! — тетушка Марта отряхнула подол и строго посмотрела на следователя. — Который притащил меня сюда, надо полагать, колдовством, рассказав слезную историю, что с вами, мол, приключилась тяжелая хандра. С любезным комиссаром Пфуем мы поговорим чуть позже, а сейчас будьте так любезны объяснить мне, отчего у вас такой вид, словно вам сообщили, что вы неизлечимо больны?

— Болен, тетушка Марта, болен… — следователь слабо улыбнулся. — Просто до недавних пор сам не подозревал об этом. Вы не поверите, но еще три дня назад я был двадцатилетним парнем — колдовство, будь оно неладно! Теперь же, как видите, я вновь тот же дряхлый брюзга, которого вы знаете. С той лишь разницей, что теперь я понимаю одну простую вещь: да, я болен. И моя болезнь называется «возраст». Поверьте, я в полной мере чувствую все ее симптомы: спину ломит, хочется спать, тоска… И нет лекарства, понимаете? Вот что ужасно.

Тетушка Марта повернулась к Пфую и мотнула головой в сторону Фигаро.

— И давно он так?

— Почти двое суток. — Комиссар вздохнул. — И конца-краю этому не видно.

— Ясно. — Тетушка Марта покачала головой. — Сейчас будем лечить. Господин Андрэа, помогите-ка…

Только теперь следователь заметил две больших плетеных корзины прикрытые плотными крышками, стоявшие на полу у ног тетушки Марты.

«Это еще что?», слабо удивился он.

…А комната уже пришла в движение: комиссар подвинул к кровати Фигаро тяжелый стол на котором вполне можно было накрыть персон на десять, Качка мановением руки пролевитировал к столу четыре глубоких мягких кресла, а тетушка Марта с размаху бухнула на столешницу обе корзины и сняла с них крышки.

…Ароматы вырвавшиеся на свободу были настолько неописуемы, что желудок Фигаро, всегда живший отдельной жизнью, издал жалобный скулеж.

Еще бы!

Печеночный паштет с грибами в фарфоровой салатнице. Истекающие соком ребрышки, от которых во все стороны распространялись ароматы тудымских коптилен. Несколько горшочков, в недрах которых изнывали под картофельной шубой кусочки шашлыка в луковых кольцах. Огромный чан, полный рассыпчатой картошки, аккуратно разрезанной пополам и сжимающей в своих жарких объятиях тончайший нежный бекон. Бочковые огурчики переложенные долькам чеснока и сверкающие соленые помидоры в укропных зарослях. И, конечно же, две необъятных бутыли, в которых плескалось что-то ледяное, мутное, с одуряющим запахом корицы и лимона, ощущавшимся даже сквозь залитую сургучом пробку.

— Ну, — сказал комиссар, разливая божественный нектар в стаканы, — до дна!.. Я сказал, до дна, Фигаро! Я слежу, пострел ты эдакий!

Чудные дела: опрокинув в рот стакан ледяного пламени и захрумтев его ароматным огурчиком, следователь впился зубами в горячую как ад картофелину, блаженно застонав, когда вытопленный из бекона ароматный сок брызнул ему на язык… и тут внезапно увидел мучавшую его тоску со стороны. Жар и уют вспыхнули в комнате, и в их свете он увидел то, что все это время мучило его: темный комок, похожий на жирную Буку, мерно гложущую его сердце.

«Прочь пошла», сказал Фигаро.

И тоска, жалобно заскулив, бросилась наутек, уходя, прячась в самые дальние коридоры души, туда, куда солнце почти никогда не заглядывает, где лишь пыль и тени, среди которых гнездятся призраки прошлого и куда люди, слава Небесам, почти никогда не заглядывают.

— …вы, Фигаро, должно быть, одурели в этой столице, — тетушка Марта аккуратно расставляла на столе горшочки. — Или у вас этот как его… кризис среднего возраста. Сидите и стонете: ах, жизнь так коротка! Ах, все в мире тленно! Чес-слово, как курсистка какая-то!