Одна, жестяная, оказалась всего лишь банкой из-под осетрины в томате с изящной вязью на старославянском «Я емъ консервы только Т-ва Iосиф С. Кефели. Балаклава. (Крымъ)».

Вторая – побольше, картонная с тонким узором на крышке и боках, напоминавшим скорее банкноту с изображением головы Меркурия и солнца с лучами, торжественно освещавшими прозаическое «Папиросныя гильзы Александра Сергеевича Викторсона. Москва. Болш. Ордынка». И ещё какие-то коробочки из-под старинных папирос.

В углу стоял огромный ящик приёмника «Телефункен» явно довоенного выпуска, покрытый кружевным покрывальцем с вышитыми крестиком ангелочками.

А над ним ‒ большой, старый, пожелтевший плакат в стиле модерн начала 20 века, скорее всего работа Альфонса Мухи, с изображением сочной округлой женщины в белой соблазнительной тунике, склонившейся над замоченным в деревянном ушате бельем. Оно, уже выстиранное, разлеталось, как крылья, над порхающими изящно округлыми руками и тонкими пальчиками, тщательно выписанными мастером.

И всё в гармонии. Тёплого цвета руки и обнажённые плечи, как бы это… – логически точных определений Дядюшке Дэну не хватало…

«Такая притягательная точность и тщательность мастера, наверное, являет собой какую-то важную, скрытую за обыкновенной постирушкой аллегорию», – подумал Дядюшка Дэн.

А напольные, возвышающиеся башней часы с потрескавшимся лаком на резных ангелочках, неспешно нашёптывали: «Останови мгновение, не торопи вечность».

– Вам нравится?

От неожиданности Дядюшка Дэн повернулся, поставив коробку от папиросных гильз обратно на полку.

– Притягивает, правда? – женщина с кургана присела на старую кушетку, обитую гобеленом с потускневшей пасторалью.

– Да, – Дядюшка Дэн с трудом искал подходящие слова, заполняя паузу нерешительным жестикулированием, но привычных отточенных формулировок в голову не шло.

Аглая улыбнулась:

– Да не напрягайте мозги. Вы слишком часто это делаете. Получается не лучше, чем «товарищ женщина». А вот когда не напрягаетесь…

Она не договорила, но он-то помнил своё неловкое «девочка моя!» в их первую встречу. Именно так, а не «товарищ женщина», как хотел сказать. Или с памятью…

Незнакомка засмеялась по-доброму, и ему тоже стало легко и смешно от своей неловкости на кургане. Легко и спокойно, как с Сашенькой. И все слова стали находиться сами собой:

– Ну что ж, если хотите – здесь у вас поселилась Неспешность. Наши предки умели притормозить бег жизни. – Он взял коробочки. – На таких пустяках – и столько тонких вензелей и деталек, которые хочется рассмотреть не спеша. Не спеша съесть эту осетрину в томате, запоминая вкус – не осетрины, нет, а мгновений жизни, украшенных вкусной, чёрт побери, едой. Кажется, в этом есть какое-то предостережение нам: ямщик, не гони лошадей!

Аглая развела руками, удивлённо и восхищённо одновременно, что в переводе с красноречивого взгляда её любопытных глаз означало:

– Ну вот! Ведь можете «оторваться»… Так отрывайтесь же!

И Дядюшка Дэн «оторвался», всё больше удивляясь себе:

– Вот у этой женщины на плакате… Тут, наверное, что-то важное. Судя по её… – он опять стал искать определение, подходящее для округлых форм женщины и нашёл, – …основательности. Она говорит нам что-то о вечном, сакраментальное и… Я не прав?

– Ну, да! – Аглая заглянула в зеркало, сделала уморительно серьёзное лицо, слегка надув щёки и машинально, без тени флирта, подтянула ладонями вверх обтянутые майкой изящные грудки, чтобы придать им похожую внушительность. Их отчаянно сдавленная весомость обнаружила удивительную и по-девчачьи забавную задиристость, и заострённость. Но спрессовать под подбородком лёгкую округлую полноту – признак женского очарования с плаката начала двадцатого века – ей не удалось. Утончённость черт лица так и не позволила реализовать полное сходство в уморительном напряге из трёх попыток.

Они оба расхохотались. И дядюшка Дэн не помнил – когда он так легко и свободно смеялся, освобождённый от двусмысленности женского кокетства. Его просто не было.

Задоринка и непосредственность Аглаи уже поселились в душе Артура Карловича, стали её частью.

– А давайте выпьем!

Из его нелепой сумки – не с первого раза, но всё же… – лёгким движением руки!.. артистично… ну, почти что артистично… была извлечена, выпорхнула бутылка коньяка.

– Это от барона Штейнгеля осталось с начала двадцатого века – как раз под ваш интерьер… – чик, – добавилось как-то само.

– Ну, уж вы загнули! – Аглая откровенно любовалась преображением этого, казалось, сухого, аскетичного с виду незнакомца.

– Согласен. Насчёт коньяка – загнул. Сегодня приобрёл. Не знаю почему. Так, проходил мимо, смотрю ‒ десятилетней выдержки. Представляете – этот напиток целых десять лет созревал, чтобы освятить наше знакомство. Поверьте, именно освятить, потому… Ну, вообще в жизни я менее разговорчив. Наверное – всё ваш коньячный завод. Он действительно бароном Штейнгелем основан. Не так ли?

Дядюшка Дэн взъерошил редкие, с остатками былой кучерявости, волосёнки, встряхнулся – где наша ни пропадала, только не в доме с прекрасной дамой – и стал похож на воробья. Или на гастарбайтера, готового поработать кем угодно, хотя бы официантом, если найдутся стаканчики.

Царственность её указательного взмаха тонула в смешинках на щеках и в глазах. Слова пропадали в журчащем голосовыми переливами смехе детской радости и искренности!

Он с радостью почувствовал, как здорово быть смешным и вызывать весь этот каскад искрящихся масок очаровательной радости на лице женщины!

Недавний сутулый счетовод с нелепой авоськой вдруг выпрямился и пошёл за указующим перстом дамы в позе бравого, вытянутого в струнку официанта с подобострастно оттопыренным задом. Откуда взялась эта смешная осанка – он и сам не понимал. Видел где-то на старой картине:

– О-о! Две серебряные стопки – подойдёт!

Налитое – выпито! Выпито со сладким чувством соучастия – в ощущении вкуса коньяка и радости жизни.

– И снова налито.

– И всё-таки о сакраментальном на этом старинном акварельном плакате. Что здесь написано на плакате такими крупными буквами? Прямо как чугунным литьём.

– Это на французском. – Аглая с пафосом прочла, – Blue De schamps. En vente ici. Поняли?

– Что-то голубое? И, судя по музыке вашего произношения, важное?

– Да, вы так думаете?.. – она не выдержала и снова залилась негромким ласковым смехом, став озорной девчонкой:

– Это просто реклама синьки для стирки белья.

– Да что вы говорите?

Они смеялись оба, перебивая друг друга:

– Сакраментально… Вся жизнь – это стирка… Чужого и своего дерьма… А если не отбелить, так мы её синькой, синькой. Сразу посвежеет…

Дверь в прихожей застонала, и в комнату влетел мальчишка лет четырнадцати в подранной рубахе и разбитым носом.

– Познакомьтесь. Мой сын Ясик – чудный мальчик!

– Не Ясик, а Яс – сама меня так назвала, – мальчишка зло растирал кровь по лицу и рубахе.

Его злость и кровь как-то ассоциировались с необычным именем мальчишки – Дядюшка Дэн почувствовал сразу. И в этой злости сквозила какая-то упрямая – до расшибания носа – гордость.

– Опять с этим Гогой-Магогой схватился. Он же старше тебя на два года, – устало опустила руки мама.

– Пусть возьмёт свои слова обратно. А то я их ему в… В общем, куда надо – туда и запихну. – Яс-Ясик ушёл в другую комнату, и оттуда раздался скрип пружинной кровати.

Аглая заметно расстроилась.

– Кто такой Гога-Магога, и какие слова он должен забрать? – спросил Дядюшка Дэн.

– Дело в том… – смех Аглаи по-детски быстро перешёл в набухшие на глазах слёзы. – Гога – выпускник в школе, где Яська учится. Гоге я двойки по истории ставила. А он шутником оказался. Сказал про меня… – знаете, дети бывают иногда злыми – что-то оскорбительное. Что именно – Яська мне не говорит. Но думаю – про Яськино рождение… без отца, и в мои неполные шестнадцать лет. Такие темы в маленьких городках долго не забываются. Знаете, не было, не было у девчонки никого, а потом сразу с ясеня ребёночка надуло. – Она опять засмеялась, лёгким движением смахивая слезу.