- В моем новом доме, - медленно ответил Визенер, - все будет по-другому. В нем будет мало вещей, напоминающих об этой квартире. Совсем неплохо, - продолжал он, - время от времени разорять свое прошлое. Человек всегда волочит за собой слишком тяжелый груз прошлого. Если хочешь дышать свежим воздухом, нужно от многого освобождаться. Вспомните о градостроительных планах фюрера. Но все же кое-чего из здешней обстановки мне будет не хватать.
- Да, - откликнулся Гейдебрег, откровенно глядя на портрет мадам де Шасефьер, - кое-чего вам будет не хватать.
Визенеру показалось, как будто гость ждет от него признаний. "Испорченность" Гейдебрега, его платоническая связь с Леа связала и его с Гейдебрегом, сделала их как бы сообщниками. "В моих интересах затянуть эту петлю потуже", - думал Визенер.
- Мне ни на мгновение не приходило в голову, - начал он, и голос у него был такой, точно он собирался исповедаться в великой тайне, - убрать отсюда этот портрет. - Он лишь слегка повел головой в сторону портрета. Я не отрекаюсь от своего прошлого, не отрицаю его. Но брать с собой портрет в свой новый дом после всего, что произошло, - это уж было бы вызовом.
Гейдебрег молчал, лицо его казалось безучастным, замкнутым, каменным; таким оно было вчера, когда Шпицци вел свои наглые речи. А не слишком ли далеко зашел он, Визенер?
- Разве я не прав? Каково ваше мнение? - прибавил он несколько неуверенно.
Гейдебрег медленно разомкнул губы.
- Пожалуй, вы правы, - сказал он, - в Париже этот портрет нельзя у себя вешать. А жаль, ведь это произведение искусства.
- Да, это произведение искусства, - повторил Визенер так же медленно, что было ему несвойственно. - И продавать мне его не хотелось бы. Не на веки же вечные я останусь в Париже, - продолжал он с несколько неестественной приподнятостью, - а когда вернусь в Берлин или перееду в Нью-Йорк или Лондон, я опять повешу у себя этот портрет.
- Как-то странно себе представить, - задумчиво произнес Гейдебрег, он сомкнул почти лишенные ресниц веки и теперь был похож на гигантскую черепаху, - как-то странно представить себе этот портрет в кладовой или где-нибудь еще, - так сказать, мертвым. В Ростоке, в семинаре по истории средневековой философии, профессор Корнелиус говорил нам об основном положении Беркли: "Быть - значит воспринимать". Корнелиус объяснил нам, как Беркли понимал это положение: то, мол, что не воспринимается, не существует. По Беркли, например, толковал нам наш профессор, картины городской картинной галереи ночью, когда галерея закрыта, не существуют.
Визенер посмотрел ка портрет. Улыбалась Леа? Существовала улыбка Леа? Ему достаточно лишь не видеть ее, и она не существует. Существует улыбка Леа для национал-социалиста Гейдебрега? В голове у Визенера мелькнула смелая идея - или всего лишь дерзкая? Если удастся ее осуществить, то как бы там ни было, а Гейдебрег всегда и неизбежно будет вспоминать о нем, Визенере.
- У меня к вам большая просьба, - сказал он вкрадчиво. - А что, если бы вы взяли портрет с собой? Тогда он будет "существовать". Этот портрет, как вы сами сказали, - произведение искусства, и для меня было бы утешением знать, что часть моего прошлого находится в ваших руках, а не похоронена в какой-нибудь кладовой.
Опять Гейдебрег впал в свое леденящее каменное молчание; сердце у Визенера билось так громко, что он опасался, как бы Гейдебрег не услышал.
- Вы питаете ко мне большое доверие, друг мой, - сказал наконец Гейдебрег. Больше он ничего не сказал.
На следующее утро все чемоданы Гейдебрега были упакованы и с утра отправлены на вокзал. Поезд отходил только вечером, но аккуратный и обстоятельный Гейдебрег любил заблаговременно завершать все приготовления.
Праздно сидел он в голубом салоне отеля "Ватто", Комната казалась пустынной, ибо все то личное, что было связано с пребыванием Гейдебрега, уже убрали. Он хотел было выйти в город, чтобы еще разок пройтись по улицам Парижа, но потом предпочел, усевшись в одно из маленьких хрупких кресел, ждать. Перебрал в уме разговор, который вел с Визенером перед портретом мадам де Шасефьер. Визенер мог истолковать его ответ и положительно, и отрицательно. А какого истолкования хотелось бы ему, Гейдебрегу?
Он сидел и ждал. Около полудня явился слуга Арсен. По поручению мосье Визенера он доставил футляр с портретом.
Прежде чем отправиться домой, Арсен разрешил себе выпить рюмку виски в баре отеля "Ватто". Он был очень доволен новым поворотом в жизни своего хозяина. Наконец-то мы поступили, как подобает истинному вельможе, каким мы и являемся. Наконец-то мы избавились от этой еврейки.
Гейдебрег между тем уставился своими белесыми тусклыми глазами на футляр. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы не открыть футляр тотчас же. Он решил взять его с собой в купе.
Провожать себя Гейдебрег никому не разрешил, кроме Визенера. Оба рано приехали на вокзал. Носильщик внес вещи в купе спального вагона; сначала футляр с портретом, затем - маленький саквояж. Визенер следил за тем, как носильщик укладывает футляр в сетке. Но ни он, ни Гейдебрег не сказали о портрете ни слова.
Простились сердечно.
- Надеюсь, мы с вами время от времени будем перезваниваться по телефону, - сказал Гейдебрег перед самым отходом поезда.
- А когда мы увидимся? - спросил Визенер.
- После войны, когда мы войдем в Париж, - ответил национал-социалист Гейдебрег, стоя у окна; поезд уже трогался.
22. ОРЛЕАНСКАЯ ДЕВА
Время было раннее, Визенер мог еще направиться куда угодно, но он поехал домой. Ему хотелось в этот вечер поработать. Он задумал статью об Орлеанской Деве, эта мысль давно его занимала. И вот он ходит по кабинету и библиотеке, как делает всегда, когда хочет сосредоточиться. Сегодня, однако, ему не удается собраться с мыслями. Леа, значит, едет в эти минуты в Берлин. Смешно, ведь он не мистик, а вместе с тем, пока портрет висел на стене его библиотеки, ему казалось, что он может с Леа разговаривать. Но он передоверил Леа Бегемоту. Вот теперь он уже настоящий сводник. Это дьявольская сделка. Он некоторым образом продал душу дьяволу.
