Но нет. Это не жизнь - вечно метаться между тем, что ты делаешь, и тем, что должна сделать. Не хочет она чинить полусожженные мосты. Она страстно жаждет порядочной, чистой жизни. Прогнать его прочь, раз навсегда покончить с ним, и тогда будет так, как бывает после долгого и трудного бега на лыжах, когда срываешь с себя пропотевшее платье и садишься в ванну.
Но ванна будет очень холодная.
Леа собирает все свои силы. Она ясно скажет ему все, что есть, без мелочного злопамятства, но недвусмысленно и раз навсегда. Эрих часто имел основания потешаться над ее слабостью, презирать ее за то, что она не в силах освободиться от него. Ну, а теперь она даст ему почувствовать свое презрение. Она не будет мелочной, не станет донимать его смешными, злыми, бабьими уколами; но насладится тем, что и его наконец увидит смешным и жалким.
С тех пор как Леа переехала в Париж и помирилась с Визенером, он почти ежедневно приезжал к ней обедать или ужинать. В эти солнечные сентябрьские дни Визенер был в прекрасном настроении. Он прямо-таки как мальчишка радовался, что Бегемот возложил столь деликатное задание на него, а не на Шпицци. Несмотря на многочисленные трудности, победу одержал он, и на этот раз окончательно. Визенер, разумеется, еще не знал, какого рода сообщение сфабрикует, но это его не беспокоило, уж он придумает что-нибудь подходящее, дельное.
И сегодня, в тот день, когда Леа решила дать ему отставку, он пришел в самом лучшем настроении, сияющий. Но и Леа с радостью почувствовала, что на этот раз она в хорошей форме и что вся его любезность на нее не действует. Сердце бьется ровно, она может смотреть на него без ненависти и любви, с тем беспристрастием, в котором она нуждается, чтобы выполнить свое решение. Она признает все то хорошее, что есть в нем, живость, остроумие, приятные манеры, мужественный и широкий лоб, но она видит и мысли, мелькающие за этим лбом, бессовестные, низкие, подсказанные жаждой дешевых успехов; видит мешки под глазами, слабый подбородок, короткую шею. Нет, господин нацист, господин карьерист, на этот раз вы меня не одурачите.
Подали, как всегда, хороший, легкий обед, на светлых стенах радуют глаз яркие картины немецких мастеров "дегенеративного направления", бесшумно снует по комнате Эмиль. Визенер разговорчив. Леа отвечает ему односложно. "Трапеза обреченных", - думает она. Леа все еще спокойна, даже весела. Эрих, безусловно, не чувствует, что ему предстоит.
Кофе они пьют в библиотеке. Леа сидит в желтом кресле, так хорошо ее обрамляющем. "Как он уверен в себе. Я сказала "А" и "Б", я уже дошла до "К" и "Л", и ты, конечно, думаешь, мой милый, что так оно и пойдет через весь алфавит, но ты заблуждаешься. "М" я уже не скажу, мое ослепление прошло, как ни странно, как раз перед "М". Ты, без сомнения, натворил худших бед, чем история с "ПН", это самая незначительная статья на твоем счету, но это тот знаменитый последний колос, который сломал хребет верблюду".
- Боюсь, Эрих, - сказала она, и ее звучный голос был особенно спокоен, - что сегодня вы последний раз у меня пообедали. - Он удивленно взглянул на нее. Она прибавила: - Если вы человек слова, вам придется признать, что партию вы проиграли.
Визенер тотчас же понял. Не предал ли его коварный Герке какими-нибудь полунамеками? Или она сама угадала, узнав историю выпуска "ПП"? Он смотрел на ее высокий лоб, чертовски своевольный лоб: говорит она так спокойно, быть может, все это и в самом деле серьезно.
- Не надо, Леа, начинать все сызнова, возвращаться к этой глупой истории, - сказал он тоже очень спокойно и даже не отставил свою чашку кофе.
- Ошибаетесь, Эрих, - ответила Леа. - Это не начало, это конец. - И так как он все же слегка покраснел и отставил свою чашку, она продолжала: Нет смысла отпираться, Эрих. Я знаю, вы не украли ягненка бедняка, он в последнюю минуту от вас ускользнул. К тому же ягненок, видимо, оказался не таким смирным, как я думала. Но вы хотели украсть ягненка и все-таки натворили много зла. Не старайтесь, - остановила она его, когда он хотел возразить ей, - оправдываться бесполезно. Это сцена прощания, Эрих. Поймите. И не надо портить себе уход плохой игрой.
Многое рухнуло в душе у Визенера. Он знал, что человеку ничто не дается даром и за новую милость Гейдебрега придется заплатить дань судьбе. Поэтому он не сделал трудной попытки переубедить Леа. Больше всего его задело, что она дала ему отставку с таким издевательским спокойствием. Визенер не хотел уходить из этого дома, как лакей, которого уличили в краже и прогнали. Он выведет ее из этого состояния невозмутимости; пусть лучше кричит, пусть несет какую-нибудь несусветную дичь, бессмыслицу. Если уходить, так уж лучше со словами ненависти в ушах, а не спокойной иронии.
- Я не знаю, кто меня оклеветал перед вами, Леа, - ответил он, - и какие нелепые сплетни вам преподнесли. Может быть, вы ждете, что я впаду в ярость. Простите, этого удовольствия я вам не доставлю, я не разъярен. Последнее время вы слишком часто делали мне сцены, слишком часто бросали в лицо обвинения, не имея на то никаких доказательств. Вы не кричите, это так, вы делаете это со вкусом, как все, что вы делаете, и, однако, каждый ваш жест и каждое слово выдают ваше волнение. Очевидно, вы чувствуете потребность время от времени переживать душевные бури; но, извините, Леа, я больше в этом не участвую. Отказываюсь быть вашим партнером в подобных сценах. Говоря откровенно, меня они мало пугают. Уверен, что ваш гнев так же быстро погаснет, как он вспыхнул.
- Что ж, я дала вам повод для таких предположений, - ответила она все тем же равнодушно-вежливым тоном. - Ведь я всегда поддавалась на ваши льстивые уговоры, хотя и видела вас насквозь. Я сказала "А" и "Б", дошла даже до "К" и "Л", но "М" я уже не скажу. Будьте уверены, Эрих, не скажу. Последний раз я сдалась, потому что попросту не имела сил сказать вам: уходите. Теперь я в силах, теперь я говорю: уходите, Эрих, и не возвращайтесь. - И так как он ответил лишь чуть заметной иронической улыбкой, она выбросила свой последний козырь: - Впрочем, мне незачем просить вас об этом. Вы и сами сюда больше не придете. На днях Зепп Траутвейн даст концерт в моем доме.
