Началась вторая половина июля, становилось очень жарко. Весь Париж был за городом; при желании Визенер мог бы приписать сезону пустоту, которая образовалась вокруг него. Сам он обычно в это время бывал на море или в горах... В этом году он остался в Париже. Марии он сказал и в Historia arcana записал, что счастлив работать без всяких помех в знойном пустом городе.
Надо было глубоко заглянуть в него - глубже, чем он сам был в состоянии, - чтобы понять, как сильно недоставало Визенеру его любимого занятия, политических интриг, и каким горьким лишением было для него отсутствие Леа. С виду он казался человеком, который нашел свое призвание и живет в согласии с самим собой. Свои обязанности журналиста он выполнял кое-как, полагаясь на привычную виртуозность и многолетний опыт, и главным образом работал над "Бомарше". В часы досуга он встречался с парижскими знакомыми, которые еще оставались в городе, флиртовал с кем придется, а с наступлением вечерней прохлады ездил с Марией в Булонский лес или в окрестности города, чтобы поужинать где-нибудь под деревьями или на берегу реки. Казалось, он ведет веселую, размеренную, трудолюбивую, наполненную до краев жизнь.
И вот, когда он уже заканчивал "Бомарше", произошло событие, круто нарушившее ход его счастливой, размеренной работы. Был сформирован германо-швейцарский суд для рассмотрения дела Фридриха Беньямина, и в таком составе, что берлинское правительство лучшего и желать не могло. Из трех нейтральных третейских судей, имеющих решающее значение, один был финн, другой венгерец, то есть как раз представители стран, правительства которых, безусловно, симпатизировали методам третьей империи. Это был успех третьей империи и большой личный успех Гейдебрега, руководившего тактическими мерами рейха в этом деле.
Прочитав газетное сообщение, Визенер просиял. Полное торжество Германии и Гейдебрега означало полное поражение эмигрантов. В особенности это касалось писак из "Парижских новостей"; в борьбе за Фридриха Беньямина они были застрельщиками. Такой благоприятный для Германии состав суда показывал, насколько бессильны эмигрантские писаки со всеми их международными связями. Писания Гейльбрунов и Траутвейнов - стилистические упражнения, не больше, никто из власть имущих не принимает их всерьез. Успех Гейдебрега и Германии в деле Беньямина для него, Визенера, означал реабилитацию. Если "Парижские новости" даже в деле Беньямина, несмотря на поддержку всей мировой печати, достигли столь немногого, то какое могли иметь значение их ядовитые выпады против него лично, выпады, так и оставшиеся незамеченными.
Мало того, новый успех третьей империи показывал, как правильна была тактика, которую он, Визенер, рекомендовал в отношении "ПН". Единственное возражение против его плана прибрать к рукам "ПН" и использовать в своих интересах этот с виду нейтральный и даже враждебный орган заключалось в том, что избранный им метод очень затяжной, он оставляет "ПН" время для новых атак. Но оказалось, что даже на шум, поднятый "ПН" вокруг дела Беньямина, мир не обращает никакого внимания. Значит, вполне можно было разрешить себе медленно и постепенно прибирать к рукам эту газету, не обращая внимания на атаки, которые она еще успеет предпринять. Вот почему сообщение о составе третейского суда было личным торжеством Эриха Визенера.
Ему понадобилось лишь несколько мгновений, чтобы сделать эти выводы. Едва только он прочел газетное сообщение, всю его отрешенность как рукой сняло, как рукой сняло все планы тихой и спокойной литературной деятельности. Тучи рассеялись, он ожил, он сиял. Сотни проектов рождались в его голове, - журналистских, политических. Глупо было с его стороны думать, что судьба свалила его, обрекла на прозябание, на жизнь в тихой заводи. Напротив, только теперь враги и убедятся, что не могут причинить ему никакого вреда. Жалкие нападки писак только показали, что он неуязвим.
Был поздний вечер, окна были открыты настежь, в комнату проникала ночная прохлада, у его ног мерцали огни Парижа. "Ты везешь Цезаря и его счастье", - тихо сказал Визенер, возбужденный, радостный, и, так как он был начитанным человеком и снобом, он произнес эти слова по-гречески, как они были написаны Плутархом. Затем он закрыл окна и начал вертеть ручки радиоприемника, ему захотелось музыки. И тут ему опять посчастливилось. Он услышал звуки, которые очень любил. Из Швейцарии передавали Пятую симфонию - это входило в программу организованного в этой стране музыкального фестиваля, и дирижировал капельмейстер Натан.
Эрих Визенер удобно уселся в свое глубокое кожаное кресло и стал слушать. В кипении звуков, то грозных, то трепетных, проносились перед ним все тайны мира: вина, и страх, и суд, и поражение, и страсти, и покой, и блаженство, и возмущение, и торжество. Противники дирижера Натана порой упрекали его в том, что у него слишком мягкая манера; сегодня она не была мягкой. Ему оказали небывалый прием в Нью-Йорке; но сегодняшний концерт, передававшийся многими радиостанциями, слушали и свои, немцы. Ему это было известно, и он не был слишком мягок в этот вечер. Он был влюблен в свою Пятую, он заставил греметь и кипеть в ней свой гнев, рожденный наглым разгулом насилия, он заставил трепетать и звенеть в ней свою надежду на победу правды в мире.
Эрих Визенер, сидя в глубоком кожаном кресле своего парижского кабинета, слушал. Он был музыкален, он наслаждался каждой деталью, он радовался тому, что дирижирует именно Натан, и тому, как он дирижирует. Натан был великим музыкантом, хорошо, что именно он, изгнанник, украсил своей музыкой его, Эриха Визенера, триумф. Пусть Леа иронически улыбается, глядя на него сверху вниз: мир устроен великолепно, Визенер превосходно чувствует себя в нем.
20. ШТАНЫ ЕВРЕЯ ГУЦЛЕРА
Назавтра, когда пришла Мария, Визенер, сияя, спросил:
- Чего бы вы пожелали, Мария? Мне хотелось бы что-нибудь подарить вам.
- Что случилось? - удивленно спросила Мария.
- Кое-что случилось, - весело сказал Визенер. - Но разве вы сами не заметили?
Мария не заметила. До того как в Визенере произошел внутренний перелом, она, вероятно, сделала бы те же выводы, что и он, из сообщения о составе третейского суда. Но теперь, веря в серьезность этого перелома, она не обратила внимания на газетное сообщение и не задумалась о том, какое влияние оно может иметь на карьеру Визенера. Он со своей стороны не собирался ее надоумить. Он только усмехнулся, весь во власти своего нежданного счастья. Вместо того чтобы взяться за рукопись "Бомарше", он сегодня продиктовал ей фельетон для "Вестдейче" - некоторые свои мысли по поводу заминки в воздушном вооружении Франции. Целью статьи было показать немцам, что демократическому режиму, который находится в зависимости от рабочих своей страны, неизбежно придется спасовать перед авторитарным режимом. Конечно, Визенер был слишком тонким журналистом, чтобы грубо выложить эту основную мысль; он удовольствовался тем, что подвел к ней своих образованных читателей посредством целой гаммы искусных и коварных намеков. Мария, стенографируя, крепко сжала губы. Господи, что же это случилось? Человек, диктовавший ей статью, был прежний бессовестный, ни во что не верящий карьерист и спекулянт, а не вчерашний писатель Визенер, который нашел самого себя и свое настоящее призвание. На ее красивом лице отразились гнев и разочарование. Все утро она оставалась замкнутой и враждебной. Его это не очень сердило. Он чувствовал себя сильным, он был уверен, что снова завоюет Марию.
