Перед тем как Дордже Дечен Лингпа ушел в свой последний поход (его попытка открыть проход не удалась, и он умер на обратном пути в Голок), он руководил коронацией мальчика в Доманг Гомпа. Лама объявил его лингпой и даровал имя – Тулшук Лингпа.

Тулшук означает «сумасшедший».

Почти каждый вечер я приходил в квартиру Кунсанга в Дарджилинге, чтобы побеседовать о его отце. Кунсанг со своей семьей жил в районе рынка, над пивнушкой, в которой обычно почти нет посетителей, лишь пара-тройка мужчин, потягивающих чанг за столиком с одинокой свечой посреди единственного зала. На верхнем этаже располагается квартира Кунсанга, к которой ведет длинный и неосвещенный коридор. Был сезон дождей, и я наощупь пробирался через темноту, стряхивая капли воды со своего зонта, пока наконец не натыкался на едва различимую дверь.

Обычно мы беседовали с Кунсангом в его спальне, которая также выполняла функции гостиной, в ней же находился и семейный алтарь. На стене висели изображения тибетских буддийских божеств и портреты важных лам школы ньингма в церемониальных шарфах. В одном углу стоял телевизор, а в противоположном – семейный алтарь, блестевший в полутьме комнаты, освещенной единственной масляной лампой. Эта лампа да рассеянный свет из окон зачастую были единственными источниками света во время наших встреч, поскольку из-за муссонов в Дарджилинге постоянно случались перебои с электричеством.

Обычно я заставал Кунсанга сидящим на кровати скрестив ноги, с разложенными тибетскими священными писаниями. Он читал мантры и, когда я входил, лишь на мгновение поднимал взгляд, указывая на скамью с подушками напротив себя, которую я давно облюбовал. Закончив с чтением, он вставал, продолжая распевать мантры, поджигал немного бумаги и щепок в сковородке, на которой, должно быть, когда-то жарили лепешки чапати. Затем он принимался дуть на огонь через короткую трубку, чтобы угольки раскалились докрасна, и клал туда сосновое благовоние, санг. Комнату сразу наполнял ароматный дым. Открыв окно, Кунсанг ставил чашу с тлеющим сангом на жестяную крышу соседнего дома, которая начиналась прямо под окном, а крыша нашего дома защищала чашу от дождя – в такой тесноте ютились дома на дарджилингском рынке. Кунсанг не переставал читать мантры до тех пор, пока белый дым не растворялся в низких облаках, стоявших над городом уже много дней подряд.

Завершив ритуал, Кунсанг аккуратно заворачивал писания в кусок ткани, обвязывал ее разноцветной лентой и забирался на кровать, чтобы поставить книгу на полку. Потом он садился с широкой улыбкой на лице и, шевеля своими гномьими ушами, принимался смеяться еще до того, как кто-нибудь из нас произнесет хоть слово.

– Итак, и что же случилось дальше? – воодушевленно говорил он.

За эти бесчисленные вечера Кунсанг поведал мне историю своего отца от начала до конца, иногда начиная рассказ с финальной части. Он раскручивал сюжет в обратном направлении, ведя меня через вереницу фантастических эпизодов до тех пор, пока ко мне каким-то чудом не возвращалось чувство реальности.

Обычно сразу после моего прихода к нам присоединялась его дочь Еше, а чаще сын Вангчук. Им было по двадцать с небольшим, они хорошо говорили по-английски и по очереди выступали в качестве переводчика, параллельно изучая биографию деда и необычайные обстоятельства детства отца.

Затем жена Кунсанга приносила чай – она присаживалась на кровать и слушала мужа, не произнося ни слова, – не считая тех случаев, когда история становилась настолько смешной, что мы не могли удержаться от хохота.

Иногда чай нам приносил Таманг Тулку, мальчик лет восьми-девяти. Таманги – народ, исповедующий буддизм, живущий в непальских Гималаях, рядом с тибетской границей. Мальчик был тулку, то есть реинкарнацией ламы, но, вероятно, не очень высокопоставленного. Поскольку Таманг Тулку родился в семье настолько бедной, что его родители не смогли позволить себе отдать сына в монастырь для надлежащего обучения, Кунсанг согласился взять его к себе. Мальчик жил в доме, одновременно выполняя функции привилегированного слуги, сына и служащего двух одежных лавок, которые семья Кунсанга держала в маленьком кирпичном торговом комплексе под нескромной вывеской «Продовольственный рай». В обмен на такую загруженность Кунсанг учил мальчишку писать и читать, а также был его наставником на пути дхармы. Лишь спустя очень долгое время Кунсанг сообщил мне, что на самом деле паренек не был тулку. Собственно, он и раньше не производил на меня такого впечатления. После этого я стал называть его Таманг Не-тулку.

Кунсанг – мирянин. Он не бреет голову и не носит мантию, за исключением особых случаев, когда надевает белую накидку тантриков-мирян, или нагпа. При этом многие считают его ринпоче. Ринпоче означает «драгоценный». Это титул тибетских высокопоставленных лам. Кунсанга называют Дангси Ринпоче – это звание носят сыновья лам высшего ранга.

Особая сверхъестественная способность лингп, позволяющая им проникать в пространство безвременья и возвращаться оттуда не с пустыми руками – будь это учение в форме терма, сокровище или план прохода в потаенную долину, зачастую передается по наследству, от отца к сыну. Первым в династии эту способность обрел отец Тулшука Лингпы Кьечок Лингпа, и была высокая вероятность, что и Кунсанг наследует ее. Будучи сыном Тулшука Лингпы, он, безусловно, обладает знанием, опытом и образованием, но утверждает, что судьба не наделила его тем редким и необычным даром, по которому можно распознать истинного лингпу.

Хотя Кунсанг и не является лингпой, его познания в дхарме, или тибетском буддизме, весьма обширны и глубоки. Благодаря этому и потому, что он сын Тулшука Лингпы, Кунсанг много общался с самыми высокопоставленными ламами нашего времени и получил от них посвящение. Хотя очень большую часть своей жизни Кунсанг посвятил дхарме, многие годы он еще и управлял собственным бизнесом. Теперь, когда одежными лавками занимаются в основном его дети и Таманг Тулку, он стал больше времени уделять дхарме. Основную часть дня он проводит сидя на кровати со скрещенными ногами, разложив перед собой печа, или писания. Белые клубы санга улетают в небеса из его окна, и он беспрестанно совершает ритуалы для себя, своей семьи и других.

Множество людей обращаются к нему за наставлением или с просьбой совершить ритуалы для исцеления больных. Кроме того, он раздает освященную воду и прочие вещества, над которыми совершил соответствующие церемонии. Часто, когда я приходил к Кунсангу, то заставал у него людей, слушающих его толкования определенных вопросов дхармы или приносивших ему подношения для того, чтобы он провел ритуал для их близких. Бывало, они приводили с собой больных родственников, он выслушивал их жалобы, сверялся с астрологическими календарями, давал им тибетские лекарства и травяные сборы, а также, опираясь на их веру в него, наделял людей силой, необходимой для исцеления.

Однажды, когда из комнаты вышел сын старого и очень больного тибетца, унося с собой фиал с освященной водой, Кунсанг пожаловался:

– А что мне остается делать? Они приходят ко мне, и нужно что-то им отвечать. Хотя иногда я занят, очень занят! Моему отцу предлагали стать главой нескольких монастырей. Мне тоже. Но меня это не интересует. Если ты настоятель монастыря, то, когда кто-нибудь умирает, тебе приходится бросать все и целый день совершать пуджу. А иногда и несколько дней. Когда кто-то заболевает, все кричат: «Ринпоче, скорее! Скорее!» И что поделаешь, приходится идти.

В другой раз Кунсанг сказал мне:

– Таманги говорили мне: «Ты хорошо образован, и у тебя доброе сердце. Ты сын ламы очень высокого ранга. Мы предлагаем тебе монастырь». Но я сказал: «Нет-нет-нет». Такая работа не по мне. Тогда они сказали: «Ринпоче, если у тебя будет большой монастырь, ты станешь великим ламой с кучей учеников». Вот что сказали таманги. Но в месяце только тридцать дней. Если у меня будет свой монастырь, то у меня не останется ни одного свободного дня, ни одной свободной секунды. Такая работа мне кажется очень скучной.