Зик не чувствует себя собой, ощущает себя одновременно всем и вся. Привычный мир рушится на части, когда спектр звуков и ощущений расширяется до краёв самого океана, а расстояние в километры исчезает. Он слышит, как волны накрывают берега, бьются об скалы, ласкают железные борта кораблей; ощущает холод самой глубокой впадины на дне и теплоту верхнего слоя, что греют лучи солнца. Сквозь него протекает сам океан, растворяя все эмоции в пучине своих вод, тысячью нежных рук и холодных языков ласкает его кожу, будто бы и нет костюма, и крепко сжимает в своих объятьях.

       Почти за шесть месяцев разделение персонала на станции чувствуется физически – личные границы каждого остаются невидимыми, но ощущаемы, будто бы дистанция между людьми посыпана колотым антарктическим льдом, что жалит кожу и не даёт ступить на чужую территорию. Может быть, немного по-другому: каждый живёт в своём мире и для каждого он иной, а между ними расстояние, как среди галактических звёзд. Для кого-то этот мир ад на земле, где твари, окружающие со всех сторон, желают тебя сожрать, а толща – поглотить и раздавить. Для кого-то почти рай, где шум океана успокаивает, а сам он делит с тобой одиночество.

Что-то изменилось. Дело не в людях и не в океане – Зик чувствует это в себе. Будто бы зовущая пустота тонн холодных вод больше не хочет разбить его на части. Словно он, после того как впервые ощутил себя внутри мёртвого покоя океана, перепрыгнул из одного мира в другой. Теперь гул за титановыми стенами напоминает нежную и успокаивающую колыбельную, что поют на ночь, чтобы видеть красивые сны, а не рёв невиданных тварей, что нагоняют кошмары, от которых просыпаешься в холодном поту. Сейчас океан не пугает его – он дарует покой в своих чёрных водах. И не только ему. Им троим, тем, кто может погрузиться в его объятия без страха, те, для кого погружение в его воды смывает усталость и приносит умиротворение; тех, кому нравится качаться на волнах в беспросветной тьме по несколько часов; именно те двое, что живут в его мире. В его мраке настоящая утопия. Там есть всё и нет ничего – пустота, что является полным спокойствием.

На станции нет ограничений, нет дня и ночи, и когда Зик просыпается, то на стенах белым светом тускло горят лампы. Он вслушивается в ровное дыхание по двум сторонам от себя; ощущает чужое тепло. Белла и Бад ещё спят по двум сторонам от него. У них на шеях жетоны, на которых играют бледные блики. Зик никогда не спрашивал, чем они занимались до того, как попали сюда. Океан сблизил их в извращённой манере: отдалил от всех – внешнего мира и остального персонала – и соединил во что-то большее, что нельзя описать словами. Связь крепкая и нерушимая. Они были первыми, кто указал ему не прятаться от океана и выдуманного страха перед ним. Первыми, кто вторгся в его личное пространство. Они стали не просто коллегами, друзьями или возлюбленными: больше чем коллегами, лучше чем друзьями, ближе чем возлюбленными, крепче чем семьёй. Зик никогда не думал, зачем он им нужен и зачем они ему. Такого вопроса не возникает даже в мыслях. Их трое – и так должно быть.

Зик долго смотрит в иллюминатор на свет далёких фонарей и тварей, что едва различимы во тьме. Их длинные гибкие тела вьются во мраке, который коверкает их силуэты до неузнаваемости: они становятся больше и уродливей, принимают облик неизведанных существ. Динамик на стене хрипит, потом шипит, но сквозь помехи он различает своё имя. Капитан – тот, кто начал показывать себя неделю назад, – вызывает к себе, но это не удивляет – он каждый день вызывает к себе одного из членов экипажа. Не были у него в гостях только трое – Бад, Белла и он. Зик не откладывает посещение. Это, наверное, первый и последний раз, когда капитан решает проявить себя в своей роли. Зик не помнит, как его зовут. Не знает, сколько ему лет. Едва ли помнит его лицо. Единственное, что он помнит, – что тот спустился на станцию вместе с ними и первое время бывал рядом, говорил, шутил, никогда не приказывал. Образ капитан стёртый, непонятный. Он остался для Зика лишь одним из членов экипажа, что не высовываются из своих нор; затерялся среди тех людей, что живут в других мирах.

– Шесть месяцев, – говорит тот, когда Зик переступает порог его каюты-кабинета, и кивает на кресло, разрешая сесть.

– Что?

На стенах картины: рассветы и закаты над городами и лесами. Стол захламлён сотней папок, где названия намеренно зачёркнуты. Зик старается не смотреть на лицо капитана – начало разговора уже ему не понравилось.

– Шесть месяцев срок пребывания тут. Конец смены. – Капитан добро смеётся. – Можешь сказать – ура! Мы скоро вернёмся домой!

– Я помню.

Зик знал это, и мысль о возвращении пугала его. В голову сразу ползи ненужные образы: ярко палящие лучи солнца, шелест травы, зуд насекомых, шёпот людей и шум сотен машины. Он старался не думать об этом, не позволял себе отсчитывать дни, выкидывал подобные мысли. А капитан продолжает:

– Хочешь домой?

Нечаянно они встречаются взглядами, и образ добродушного человека, что просто хочет поговорить про возвращение, моментально испаряется. Он смотрит въедливо, явно желая услышать только ответы на интересующие его вопросы, а все его шуточки лишь для прикрытия. Он едва ли не вдвое старше Зика – ему точно за сорок, выглядит уставшим, заезженным военной жизнью солдатом, не таким, как все остальные, кто считал пребывание тут временным заработком, а не важным заданием. На его фоне Зик ощущает себя нелепым, нескладным, местами слабым подростком. Ему не нравится говорить с людьми, особенно с теми, кто не спрашивает, а допрашивает.

– Меня ждёт сестра.

– А сам-то хочешь?

– Конечно. – Врать Зик не научился и не учился даже. Хуже от того, что разговор похож на допрос, а капитан – на опытного дознавателя. Тот улыбается в ответ, и в этой улыбке чётко читается – Правда, разве?, но Зик предпочитает молчать. Капитан всё знает.

– А вот меня ждут.

Пустой разговор начинает раздражать. Зик не видит смысла говорить о том, что точно будет, и слушать о личной жизни чужого человека. В иллюминаторе проплывает одна из здешних тварей, что океан взрастил на своём дне, чтобы вселять ужас в чужаков.

– Вы можете сказать – ура! Я скоро вернусь домой. – Сарказм не приносит должного эффекта. Капитан наклоняет голову вбок, вглядываясь в его лицо.

– А ты уверен?

– Что?

Следит за реакцией – понимает Зик, но следить не за чем. Удивление – не то, что могут вызвать слова человека, чьего имени он не знает.

– Ты уверен, что мы вернёмся домой?

Намёк понят, но суть и проблема остаются расплывчатыми, неясными. Капитан молчит, и Зик неторопливо произносит:

– Конец смены закачивается. По закону компании нам необходимо провести столько же дней на поверхности, сколько мы пробыли тут. Или вы хотите сказать, что не хотите возвращаться?

– Нет, вот я как раз очень хочу вернуться.

Это не диалог, а переброс фактами, глупыми вопросами и такими же глупыми ответами.

– А есть проблема?

– Не додумался? – мягко спрашивает капитан и улыбается, как маленькому ребёнку, что задаёт глупые вопросы. Выражается это снисходительностью, вложенной в добрый голос. – Хорошо, тогда я просто начну издалека.

Зик не желает слушать чужие мысли, но кивает: хочет уйти отсюда побыстрей и забыть, что тут ему осталось совсем недолго; не думать о том, что скоро их троих выкинут из их мира – места, которое только стало им домом.

– Никто на станции не пользовался внешней связью больше четырёх месяцев. Но этому можно найти оправдания. Но и не было входящих контактов. Странно, да? Могла ли твоя семья забыть про тебя? – Капитан не спрашивает – давит. Грубо и глупо.

Термин «семья», чей смысл для Зика утратил своё значение, и упоминание о них едва ли задевают его за живое – они где-то там, на поверхности, что частично стёрлась под властью океана. Они остались далеко, в расплывчатых воспоминаниях потрепанными временем образами.