Выйдя на улицу, я сел в небольшой автобус, который останавливался почти у самых дверей больницы. Он перевозил не людей – страдания… Его пассажиры старались не смотреть друг на друга, не встречаться взглядами, потому что это могло стать последней каплей… или, лучше сказать, последней соломинкой, способной сломать спину и тем, кто страдает, и тем, кто вынужден наблюдать за всеми не слишком приятными и даже постыдными подробностями этих страданий. И как насчет тех, кто причинил своим близким эти страдания? Сомневаюсь, что в этом автобусе их – меня! – встретили бы с распростертыми объятиями, поэтому я занял место у окна, а на свободное сиденье рядом положил свою сумку.
На одном из светофоров я видел, как парочка, собиравшаяся переходить улицу, едва не пропустила зажегшегося зеленого человечка. Эти двое стояли, обняв друг друга за талию, и смотрели друг на друга так пристально, что вообще ничего не замечали. Позади них какая-то семья, состоявшая из родителей, двоих детей и игривого молодого лабрадора разгружала потрепанный «универсал». Несколько студентов ехали по дороге на велосипедах по трое в ряд, не обращая внимания на тащившийся за ними хвост сердито сигналящих автомобилей. Я смотрел на всех этих людей и думал о том, что еще никогда я не был так одинок. Быть может, брак – наш брак – с самого начала служил для нас с Мэгги средством справиться с одиночеством?
День выдался на редкость жаркий, но в палате у Мэгги, где работал кондиционер, я совершенно этого не чувствовал. Но когда, сойдя с автобуса, я преодолел невеликое расстояние от остановки до нашего дома, мне уже казалось, будто на меня направлено не меньше сотни включенных на полную мощность промышленных фенов. Во рту у меня пересохло до такой степени, что я невольно спрашивал себя, смогу ли я когда-нибудь снова чувствовать себя нормально. Достав ключ, я вставил его в замок после двух или трех неудачных попыток, потому что руки у меня тряслись. Наконец дверь поддалась и свет низкого августовского солнца проник в прихожую. В его золотых лучах плясали и кружились сверкающие пылинки, которые сквозняком постепенно сносило к месту преступления. Чьего преступления, спросил я себя, направляясь к ведущей наверх лестнице. Ее или моего?..
Заставить себя выйти на кухню я не мог. Пока не мог. Не зажигая света, я поднялся по лестнице и двинулся прямиком к спальне. К нашей спальне. Я всегда говорил о ней так, во множественном числе, и не собирался отказываться от этой привычки сейчас. Чего бы я только ни дал, чтобы Мэгги вернулась, чтобы она снова оказалась здесь, чтобы снова лежала на своей половине нашей общей кровати, застеленной белоснежным крахмальным бельем. Впрочем, почему именно на своей? Насколько я помнил, Мэгги могла лежать на любой стороне, а также посередине кровати и даже по диагонали. Раньше мне никогда не приходило в голову, что такая маленькая женщина может занимать столько места. По ночам во сне, она вертелась и извивалась как угорь, пока я не оказывался висящим над пустотой на краю матраса, прикрытый лишь жалким уголком нашего двуспального одеяла. Никогда бы не подумал, что настанет время, когда мне будет этого не хватать.
В задумчивости я провел кончиками пальцев по стопке книг, скопившихся на столике возле кровати. Здесь было несколько романов из благотворительного магазина, изящно изданная «Жена», по которой недавно был снят фильм (я купил ее Мэгги на Рождество несколько лет назад), и еще одна книга в пластиковой библиотечной обложке, срок возврата которой давно истек. Три года назад, когда Мэгги вышла на пенсию, она решила, что будет работать добровольной помощницей в библиотеке Саммертауна, которую как раз собирались закрыть. «В знак солидарности!» – заявила она, когда сообщила мне о своих планах. Я тогда не понял, в знак солидарности с кем – с книгами или с перегруженными работой профессиональными библиотекарями, у которых хватало забот и без нависшей над ними угрозы прекращения государственного финансирования? На новом месте Мэгги очень нравилось – нравились люди, нравилась царившая там тишина (словно в святилище, говорила она). Через год я тоже ушел на пенсию, но она продолжала работать, и только когда случилось то, что случилось, Мэгги ушла из библиотеки. Наверное, это очень трудно – помогать другим и быть не в силах помочь самому себе.
В последние годы Мэгги вертелась в постели уже не так сильно, как раньше, но спала плохо. Перед сном она пыталась читать, надеясь таким способом привести нервы в порядок, но когда я наклонялся, чтобы поцеловать нежный участок кожи у нее за ухом или погладить по внутренней стороне предплечья, как ей когда-то нравилось, я видел, что книга, которую Мэгги держала в руках, открыта на той же странице, что и вчера, а рассеянный, затуманенный взгляд устремлен в пространство. Если я спрашивал, можно ли гасить свет, она как правило соглашалась, но я знал, что мы оба заснем не скоро. Какое-то время спустя, убедившись, что она не спит, я принимался водить кончиком пальца по ее пояснице под задравшейся пижамной курточкой, рисуя на нежной коже разные завитушки и фигуры. Это напоминало мне наши первые свидания, когда я еще боялся сказать о своей любви вслух и вместо этого писал свое признание пальцем на ее спине – трусливый компромисс, полумера, которая, однако, требовала всей моей отваги.
Сбросив ботинки, я повалился на опустевшую кровать прямо поверх покрывала. Мне отчаянно хотелось снова прикоснуться к Мэгги, снова сказать ей, как сильно я ее люблю. Но вскоре усталость взяла свое, я начал задремывать, однако и в полусне я видел только лежащую рядом со мной Мэгги, которая выпрастывала из-под одеяла тонкую руку, чтобы, как всегда, крепко меня обнять.
На следующий день, когда я пришел в больницу, на сестринском посту со мной поздоровалась, назвав меня по имени, какая-то женщина, которую я совершенно точно видел впервые в жизни. Надеюсь, подумалось мне, это не означает, что они здесь уверены – мне придется ходить в больницу еще достаточно долго. Дейзи нигде не было видно, и я невольно испытал острый приступ неуверенности. Она казалась мне такой спокойной, такой невозмутимой и не склонной выносить суждения, что мне не хотелось потерять еще и ее. Оглядывая приемный покой, где собралось уже немало пациентов, я искал Дейзи глазами и наконец заметил ее в дальнем углу. Она сидела за монитором в одной из небольших компьютерных кабинок, так что мне были видны только ее спина и натянутые на бедрах больничные брюки. Чувствуя, как у меня отлегло от сердца, я шагнул вперед и откашлялся, чтобы привлечь ее внимание. Вышло чересчур громко: беременная женщина, сидевшая на пластиковом стуле в пяти футах от меня, поспешно прикрыла рот и нос платком, и я покраснел как человек, который совершил какую-то чудовищную бестактность. Впрочем, своей цели я достиг.
– Доброе утро, профессор! – Дейзи широко улыбнулась и, развернув кресло, поднялась мне навстречу, упираясь в колени руками. Она оказалась даже выше ростом, чем мне показалось вчера – всего на полголовы ниже меня – и была, что называется, «крепенькой»: так частенько говаривала Мэгги, с удовольствием разглядывая молодые деревца на нашем заднем дворе.
– Вы не против, что я называю вас профессором?.. – спросила Дейзи, выбираясь из кабинки и увлекая меня в коридор. Сегодня ее густые темно-каштановые волосы были собраны в «конский хвост», который при каждом шаге раскачивается из стороны в сторону.
– Я… гм-м… Гхм.
– Что с вами? Язык проглотили?.. – Мимолетно обернувшись, Дейзи улыбнулась с такой очаровательной непосредственностью, какой мне всегда не хватало в общении даже с родственниками, не говоря уже о посторонних.
– Зовите меня Фрэнк, Дейзи, – сказал я решительно. – Просто Фрэнк.
Дейзи еще раз улыбнулась, и я решил, что впервые в жизни мне удалось сделать хоть какую-то мелочь правильно. Но когда мы дошли до дверей палаты – как и вчера, плотно закрытой – я почувствовал, как тают мои проснувшиеся было надежды.
На этот раз жалюзи на окнах были подняты. Я оглядел небольшую, скудно обставленную палату и вдруг почувствовал смущение от того, что явился с пустыми руками.
