Острецов взвыл и закрыл лицо руками.

   ***

  Спустя какое-то время легкому на язык режиссеру пришлось оправдываться, прежде всего перед собственной совестью, но ведь когда он рассказывал о конце Валечки Федоровны и даже передавал кое-какие красочные детали автокатастрофы, погубившей ее и Павлова, он искренне верил, что ни на йоту не уклоняется от правды. Он увлекся, только и всего. И все же... В итоге вышла чепуха: Острецов поверил ему и впал в отчаяние, не исключено, в некое опять же слабоумие, как если бы новость, преподнесенная им, беззаботным, им, поклонником Эсхила и любителем водевилей, травмировала несчастного не меньше, чем некогда натравленные на него церберы директора. Может быть, режиссеру это невдомек, но еще одним результатом его деятельности как вестника беды стало то, работа над мемуарами пошла у Острецова прахом. Бедняга, павший жертвой собственной доверчивости и, в значительной степени, слабохарактерности, зажил настоящим, а это настоящее если не разочаровывало окончательно, то и полезной бодрости отнюдь не внушало и представляло собой картину всеобъемлющей и неизбывной серости. Сливаться с этой картиной подразумевало одно: жить лишь бы жить. Подобное положение означало, что едва ли случится что-нибудь из ряда вон выходящее и всегда будет совершаться необходимость пробуждаться утром и неохотно вставать, завтракать с кофе и сигаретой, рассеяно смотреть в окно и томиться в ожидании минуты, когда совесть, мешающая вконец обернуться трутнем, позволит включить телевизор и послушать дельный рассказ о развлечениях и коварных замыслах сильных мира сего, отдаленных ураганах и наводнениях, разоблаченных взяточниках, погрязших в коррупции чиновниках, нарядах некой дивы, ведущем футболисте, забившем дивной красоты гол, глупых американцах, ракетно-бомбовых ударах, суровом и плодотворном продвижении на север, недоумениях на юге, где все заметнее ощущается выпадение из истории, некогда там яркой и единственной в своем роде, подарившей миру достижения, повествование о которых еще долго будет оказываться неисчерпаемым и никогда не наскучит людям доброй воли и светлого ума.

  Радовали и вдохновляли, правда, прогулки, и, вслушиваясь в хрустящий под ногами снежок, Острецов знал, что не прочь слиться с городским пейзажем или затеряться с некоторой условностью в рассеянных там и сям уголках природы, но это лишь романтика и ни тому, ни другому не сбыться. Он так и будет до конца прогулки, и где бы при этом ни очутился, сознавать свою прочность, ощущать себя компактным веществом с надежной сердцевиной, с неистребимой сущностью. Следует оговорить, что на сей раз мы застаем этого господина в исключительно неопределенный для него момент, далеко не благоприятный в том отношении, чтобы мы вдруг, словно свалившись с неба, представ пресловутым богом из машины, отлично во всем разобрались. Он - безусловно отрезанный ломоть, человек не у дел и что-то вроде безработного, а в то же время едва ли не пенсионер и мелкий неудачливый предприниматель в одном лице. Все очень неясно, по крайней мере для нас, и в условиях этого несколько неожиданного тумана мы в общем-то с безмятежностью простаков оставляем за собой право не объяснять, как и почему попали в ситуацию неосведомленности, в Острецове же, а точнее, в его образе, спокойно наблюдать и изучать рывки, судороги и своего рода подвиги этакого свободного элемента, беспрепятственно блуждающей всюду тени.

  Так вот, по внутренним его ощущениям, он вовсе не истаскан и куда как крепок на вид; он уверен, что встречные не без причины обращают на него внимание, они пристально и с зачатками восхищения в него всматриваются, эти встречные. Женщин взять, женщины хоть украдкой, корчась, как черви, в претенциозном порыве не выдать свои истинные намерения, а бросают на него заинтересованные взгляды, дивясь его молодцеватости и любуясь его благородной наружностью. Как мы только что выяснили и обрисовали, форма его существования весьма странна, особенно в социальном смысле, и многих, случись с ними подобное, она бы вывела из себя, заставила взбеситься, но сам Острецов находит ее сносной и по-своему удобной. С энтузиазмом он подвизался где-то курьером, но на службу выходит нерегулярно, с небрежностью совершенно легкомысленного и до смешного мало заботящегося о своем процветании человека. Мы должны понимать следующее: Острецов не одинок, т. е. ему подобных пруд пруди, и в то же время он, можно сказать, никто, следовательно, гораздо интереснее наблюдать, изучать и даже не без наукообразности исследовать, как воспринимают нашего героя окружающие и, если брать в целом и масштабно, как вообще развиваются события в окружающем его мире - события, в той или иной степени отмеченные и его участием или оказывающие на него некоторое влияние.

  Парки, скверы, пустыри и какие-то исторические овраги в последнее время обрели ухоженность фантастическую, являющую как бы прообраз ожидающих лучших из нас на небесах угодий. В этих сподобившихся высшего благолепия местах Острецов влекся к клеткам, воображая, что томящиеся в неволе белки, фазаны и прочие представители фауны с особым нетерпением дожидаются его как человека, заключившего с ним негласный союз. Тайная суть и невиданная мощь этого союза откроются еще не скоро; но с каким триумфом откроются, с каким блеском. Белки вспрыгивали на сетку прямо перед носом Острецова, показывали свое нежное брюшко и таращили глаза в надежде на поживу или, занимаясь каким-то важным для них делом, поворачивались к нему задом, а фазаны порой и вовсе косились на него с презрением. Острецов умилялся. И что бы ни делали эти забавные и, конечно же, беззаконно, лишь на потеху праздношатающимся плененные существа, Острецову так или иначе представлялось, что совершается нечто таинственное, едва ли не мистерия, увлекающая его в брызжущий красками творческий мир, где он, может быть, внезапно приступит к интенсивному сочинению уголовных романов, накроет сущее завесой из тайн и сенсаций и завоюет немеркнущую славу.

  Что именно уголовным романам следует отвести решающую роль, а всяческим тайнам и сенсациям дать полную волю, не подлежало сомнению, ибо что же еще могло упрочить умы, укрепить растекающийся в гниль мир, обеспечить этому последнему единство, представляющее собой плотное, несокрушимое и вытянутое ввысь, к небу, словно знаменитая вавилонская башня, сооружение. Чем было бы умственное состояние, не будь Эжена Сю с предложенным им грандиозным ассортиментом парижских тайн или Холмса с его небывалыми аналитическими возможностями? Разве не держится все на таких болтах и скрепах, как Борхес или, скажем, Умберто Эко? И не копошились бы мы до сих пор в унылых мелочах обыденности, когда б не расшевелил и не взбодрил нас злодей Гарин воздействиями своего ужасного гиперболоида? Что было бы с нами, если бы не Брешко-Брешковский? если бы не Сталлоне? не Фенимор Купер? Самое время спросить, не уподобились бы мы уже давно животным, разным там белкам и фазанам, когда б не вела нас в разумную даль путеводная звезда по имени Эркюль Пуаро? Действительно, самое время было, и Острецов не трепетал, спрашивая, напротив, с гордостью и даже не без одержимости смотрел смело в накрывающую мир ночь, - прекрасно, чудесно, но... вот уж и заветная плотность ощущается пальцами, несокрушимость словно практически уже под рукой, а и развеивается вдруг все в пустоту и жизнь предстает хламом. Жить не хочется, да и незачем, Валечки все равно уже не повидать, и романов никаких не напишешь. Хорошо бы уснуть и спать бесконечно долго, однако и сон есть не что иное, как проявление пессимизма.