— Здравствуй, Джил.

Я понимаю, как тяжело мне даются слова.

— Что ты тут делаешь?

Она взволнована, а может, вне себя. Она так мало изменилась, что это невыносимо. Щеки впали, в уголках глаз появились маленькие морщинки, но она так невозможно красива, что вихрь эмоций едва не отбрасывают меня обратно в пустоту за моей спиной. На шее у нее две полосы, и я представляю мужскую руку, проводящую ножом по ее горлу в нежной и опасной любовной игре.

— Я… Я пришел к тебе.

Она сухо хмыкнула:

— Очень мило.

— Я хочу сказать — Саммер жива.

Джил смотрит на меня так, словно не слышит или не понимает смысла моих слов, поворачивает голову и меряет взглядом стену. До меня издалека доносится ее голос:

— Выйдем на пару минут, хорошо?

Она решительно прошла к террасе кафе прямо напротив аптеки, подвинула к себе железный стул, села и положила локти на стол, как будто у нас свидание.

Я сажусь, я в панике. Я не понимаю, почему за один день решил сделать больше, чем за всю свою паршивую жизнь. Я слышу, как гулко стучит мое сердце, мне кажется, что Джил тоже его слышит, что весь город бьется в ритме моего сердца, огромного полого мускула, который сжимается и разжимается под земной корой. Его грохот, как дыхание исполинской новорожденной твари, которая карабкается к поверхности, как шаги могучего звероящера, который медленно идет по улице, возвышаясь над домами и раздвигая чешуйчатым гребнем облака.

— Я был у флика, который вел это дело.

Она молча смотрит на меня.

— Он нашел ее. Через два года после исчезновения. И мои родители были в курсе.

Джил достает пачку сигарет — прятала ее в складках платья или в нижнем белье?

— Ты пришел, чтобы мне это сказать?

К коже приливает кровь, будто она плеснула мне в лицо кипятком.

Я трясу головой, но Джил не смотрит на меня; подошел официант, она заказывает кока-колу, я — кофе, хотя хотел бы выпить водки или проглотить пригоршню таблеток из коробочки, которую она отдала девушке в блестящем обруче.

— И еще Саммер не дочь моего отца.

Джил молча курит и смотрит в стол, выложенный мириадами стеклышек, похожих на маленькие раскрытые глазки.

— Ты знала?

Она вздыхает, не поднимая головы:

— Конечно, она мне сама сказала. Нашла семейную книжку,^[30] где было написано: «Отец неизвестен», ей было лет тринадцать или четырнадцать. Но это не имело значения.

Я ужасно устал, но видел, что она рвется в бой.

— То есть, все были в курсе, кроме меня.

Ее веки дрогнули, у кромки ресниц появилась черная тень:

— Тебя все равно ничего не интересовало.

Худой официант в шортах, болтавшихся на бедрах, поставил перед ней стакан, стекло звякнуло — такая короткая радостная мелодия, звук далекого колокольчика.

Она выпрямилась и наконец посмотрела на меня. Казалось, ей пришлось убеждать себя в том, что я — не сон или кусок ее воспоминания, а реальный тип из плоти и крови, псих, который сидит перед ней, нервно теребя в руках дурацкую чашку, в потной, прилипшей к телу рубашке и пожирает ее глазами сумасшедшего.

— Знаешь что? Мне наплевать. Жива или нет, наплевать.

Она выдохнула дым через нос, выпустила маленькие грустные или гневные облака.

— Вы не одни в этом мире страдаете, Бенжамен. Страдаете, уходите, бросаете. Ты поступил так же, как она. Исчез. Ты существовал, я точно знала, где тебя найти, но достучаться до тебя не могла. За кого вы себя принимаете? Я писала тебе, звонила, думала и думала, хотела понять, что я сделала не так, ведь ты мне ничего не объяснил. Ты вообще не соизволил мне сказать хоть что-нибудь, словно ничего не было. Я с ума сходила.

Она подняла глаза к небу, словно там, в пространстве, развернули свиток ее памяти.

— Ты такой же, как она. Два сапога пара.

Я никогда не видел ее в ярости; кока-кола в ее стакане была такой же темной, как волосы и ломаная линия бровей. Немного липкой, сладкой жидкости пролилось на платье — капли расползались черными, высветляющимися по краям кругами, будто сердце Джил разорвалось и хлынувшая из него кровь теперь медленно проступала сквозь акриловые цветы.

— Я бы предпочла, чтобы ты умер.

Она резко поднялась, отбросив щелчком сигарету, та описала полукруг и упала. Я вскочил.

Мгновение мы молча смотрели на окурок, потом Джил взглянула на меня:

— А твои родители… Естественно, они тебе ничего не сказали. Я иногда пыталась поговорить с тобой, но ты ничего не хотел слышать.

— О чем поговорить?

Она шевельнула плечами, словно скинула с них тяжеленную медвежью шубу, и, легкая, почти нагая, бросила:

— Ты не у меня спрашивай, Бенжамен, ты у них спрашивай.

Через секунду она исчезла — вошла в стеклянные двери аптеки или испарилась, как поцелуй на стекле.

Я стоял перед аптекой. Голова кружилась, солнце сверкало, как большая лампочка. Его свет — пучки частиц или песня Вселенной, которая распространяется во всех направлениях, отскакивая от материи, — гнал меня вперед. Больше всего мне хотелось вернуться домой, где бы он ни был, мой дом.

Я поднялся к вокзалу — там все показалось мне невероятно далеким и чужим — и решил вернуться туда, где жил последнее время. И вот я на месте: подземный гараж, сухой и гулкий, как пещера, в которой стоило бы провести лето, странная жестянка — моя маленькая машина. Мне нужно вернуться туда, где все началось.

Я ехал вдоль озера в сторону Бельвю. Солнечные лучи нарисовали на воде длинный сверкающий коридор. Крошечный народец плясал в нем и махал руками. Золотая дорожка вела к самому горизонту, она упиралась в серые горы, которые через равные промежутки пути вырастали между голубой водой и голубым небом.

На берегу какой-то рыбак вытягивал из воды ловушку — большую прямоугольную клетку, в котором поместились бы и человек, и русалка из темных глубин. Я представляю, как внутри корчатся и подпрыгивают рыбины, заглядываю в их рты, которые жадно глотают убийственный воздух, — детские рты, вытягивающиеся в удивленное «о». Мне кажется, эти создания появляются на свет из озерного чрева или спрятанного в глубине озера яйца.

Я думаю о полицейском катере, о водолазах, облаченных в синтетику, о свете их фонарей, разбивающем темноту. Вижу, как эти люди проникают в мир, который гораздо больше нашего. Края этого мира поглотила тьма; он, словно скатерть, которую тянут с одного угла, — сползая с исполинского стола Вселенной, она увлекает за собой все — и меня. Шелковый шарф чернильного цвета, что разворачивается в ночи…

Я вспоминаю, как до ужаса боялся, что водолазы отыщут Саммер и поднимут на поверхность ее опутанное водорослями тело, хотя знал, знал еще тогда — там ее не найдут никогда.

Где она была? Где она сейчас?

Саммер под водой. Она покачивается на спине. Я вижу ее в темной синеве, потом все заливает ослепительный свет, как будто в воду упало солнце. Ее окружают розовые рыбки, а потом уходят серебристым косяком неизвестно куда, как стрелы, выпущенные в одном направлении.

Картинка меняется: теперь это мать, она в телестудии. Я замечаю отблески перламутра на ее ногтях, заглядываю в ее прекрасные влажные глаза и вспоминаю, что она хотела стать актрисой, жила в Париже и вела более интересную и яркую жизнь, чем тогда, когда родила ребенка без отца.

Вот она, притягательная и беспомощная, она заточена в экране. Звучит ее искренняя — искренняя в чудовищной лжи — мольба. Женщина, которую поглотил призрак исчезнувшей дочери; от ее огромного лица на тень матери падала тень еще большая — кажется, невидимая птица сложила два серых, полупрозрачных крыла.