— Что твой отец — не отец Саммер.

Я слушаю Марину, и во мне что-то происходит. Голос ее звучит удивительно глухо, слова падают в некий открывшийся внутри меня колодец, и оттуда, как по веревке, идущей от утопленного ведра, что-то начинает подниматься наверх. Оно скрывалось во мне все это время, но Марина мягко шевельнула веревку, и это что-то устремилось к поверхности моего сознания.

Она рассказывала мне, что ее с моей матерью познакомил мой отец. Маме было двадцать пять лет, а на вид шестнадцать: длинные ноги, глаза накрашены, как у древней египтянки, потерянный взгляд, на губах — привычная, как станет ясно позже, любезная улыбка. За ней на ковре сидела и тихо играла с монетками маленькая светловолосая девочка.

— Твой отец обожал ее, и малышку тоже.

Она приехала из Парижа, говорила, что играла там в театре, но, когда у нее уточняли, где именно, уходила от ответа, обходилась общими словами. О ребенке никто ничего не спрашивал. Они поженились, отец удочерил Саммер, они стали идеальной парой. Все забыли, что девочка не от него.

Но когда Саммер исчезла, Марина вспомнила об этом. Ее что-то неприятно укололо, и из глубин памяти вынырнула картинка: маленькая девочка играет на ковре, стараясь вовсе не привлекать к себе внимания. Еще Марина вспомнила, как спустя несколько лет мать, размахивая фужером с малиновым сиропом и шампанским, сказала ей, что была влюблена лишь раз в жизни и закончилось это плохо. Тогда Марина посочувствовала моему отцу и сочла мою мать избалованным ребенком. Казалось, та почти постоянно находится в каком-то другом месте и со временем становится все более холодной и отстраненной. Порой Марина перехватывала странный взгляд матери, устремленный на Саммер. А однажды услышала, как мать сказала отцу: «Ты ее у меня не отнимешь».

— Знаешь, отец обожал твою сестру. Удивительный человек!

Марина поднялась, взгляд ее просветлел. Я видел, как она моргает, будто стирает ресницами частички прошлого.

Я ничего не сказал. Я просто спросил, можно ли мне пойти пройтись.

Мы шли по саду: его грустные джунгли вроде не изменились, но мне казалось, что деревья и кусты то ли покрыты тонкой упаковочной пленкой, то ли их заволокла серая дымка. Впрочем, могло статься, что пленка-дымка, похожая на сон или ложь, застилала только мои глаза.

Сквозь заросли просвечивала зеленая вода бассейна. Два засыпанных еловыми иголками шезлонга напротив друг друга, на ткани темнеет лужица… Казалось, сюда давным-давно никто не приходил, и между плитками проросла трава. Я смотрю на нее, но вижу другое: как маленькая Саммер склоняется над бортиком, чтобы поймать божью коровку, а Франк бесшумно подходит сзади и толкает ее в воду, смеясь, как сумасшедший. Вижу, как оба они набирают воздуха и опускают головы в воду, держась бледными пальцами за бортик. Вижу их тени, когда они плывут под водой от бортика к бортику.

Себя в этом бассейне я не помню совершенно.

В воде у меня перехватывает дыхание. Она ледяная, и мне кажется, что я двигаюсь в разлитом масле. Марина, руки в боки, смотрит на меня, как капитан, следящий за битвой с мостика своего корабля.

Когда я спросил у нее, можно ли поплавать — как бы походя, бесцветным голосом, — она развернулась, посмотрела мне в лицо, ответила с ухмылкой: «Я впервые увижу, как ты купаешься» и зашагала к рассыпающейся от старости сторожке. Дернула дверцу, которую словно запечатало само время, потом исчезла внутри, и я подумал, что Марина нырнула в прошлое, в запах плесени и земли, я вспомнил о Саммер, о том, как она изображала, что хочет поцеловать меня в губы через маску для ныряния, изготовленную из доисторической резины, и как с нее капала вода, вспомнил о жестких полотенцах, висевших на гвоздях.

Марина появилась из темноты, подошла ко мне и протянула вылинявшую на солнце тряпицу красного цвета:

— Держи. Это плавки Франка.

Вода холодит грудь, она — чистый лед. Я задерживаю дыхание и ныряю: во мраке не различить дна, а может, его и нет — вместо него там зияет проход в царство водорослей и кораллов, оно находится где-то на невероятной глубине; его обитатели медленно плывут по течению, скрывая своими телами, точно занавесом, иной мир, где есть воздух и можно гулять в гротах.

Над поверхностью я замечаю платье Марины — расплывчатое яркое пятно, — опускаюсь еще ниже, в самую глубокую часть бассейна, скольжу по плитке между разложившимися листьями и корой и растягиваюсь прямо под бортиком, на котором любили сидеть по-турецки Саммер с Франком — с закрытыми глазами, как бесчувственные йоги.

На дне я вытянулся во весь рост и замер, прислушиваясь к шуму воды — его издавали тысячи колыхающихся литров над моей головой. А когда из легких исчез весь кислород, оттолкнулся ногами и поднялся на поверхность.

Свет ослепил меня. Я втянул в себя свежий, новый воздух, и мне показалось, что отныне я стал другим, не таким, как раньше, и Саммер стала другой, и Франк, да и все остальные.

— Ты теперь настоящий красавец.

Марина протянула мне жесткое полотенце, и я почувствовал на себе ее удивленный взгляд: кажется, она неожиданно обнаружила, что я повзрослел, и теперь смотрела на меня с интересом и недоверием. Она отвела глаза — я быстро оделся — и шагнула под освежающую сень деревьев, оставив меня на залитой солнцем дорожке. Я стоял, переминаясь с ноги на ногу, и не знал, что сказать. Потом она качнулась вперед, неловко и застенчиво обняла меня. И я тронулся в путь.

Почти у калитки я обернулся и помахал ей — она стояла под листвой, скрестив руки на груди, и ее длинные волосы заливала седина. Мне показалось, что мой визит ускорил само время: листья и цветы за спиной Марины стали стремительно вянуть, дом беззвучно провалился в лужайку, а волна бетона стерла с лица земли бассейн и погребла все наши тайны. И теперь я не знаю, кто эта женщина и почему она заговорила со мной. Наверное, у нее легонько кружится голова и она, глядя мне вслед, спрашивает себя, с чего ей пришло в голову ворошить прошлое и кто этот чужак с влажными волосами, сутулый, убыстряющий шаг чужак, жизнь которого меняется с огромной скоростью, меняется так же, как и остальной мир.

В университетском кафе ко мне подошла девушка; кожа у нее над нижней губой блестела:

— Я поспорила с подружками на выпивку, что ты мне улыбнешься.

Она кивнула в сторону двух высоких брюнеток, которые сидели чуть подальше.

— У тебя такой грустный вид.

Она ухмылялась и покусывала себе палец:

— Давай, они не выиграют, пожалуйста.

Я улыбнулся. Они села, положила локти на стол и оперлась подбородком на руки.

Так все и началось. Смена полюсов. Мир поменялся и стал матрицей, переполненной кровью и гормонами.

Мне стукнул двадцать один год, и девушки неожиданно принялись обращать на меня внимание. Пока я пытался найти смысл в изучении стерильной и тревожной вселенной экономики, реальность стала животной, сотканной из выделений, кислого запаха пота, бальзама для губ и лосьона для тела.

Воздух трещал от электричества. В глазах девушек читались интерес, нежность, страдание, будто они прятали под бельем гноящиеся раны. С одного такого взгляда — или их была целая серия? — и началась моя личная биологическая революция; мне казалось, что моя кожа лопается под напором рвущегося изнутри незнакомца.

Как-то вдруг мне стали малы все свитера, а джинсы — велики. На щеках появилась короткая черная щетина, она и на груди выросла — там, где раньше плавилось мое сердце, откуда его можно было вытащить без особого труда, — густая, похожая на шерсть дикого зверя: норки или кабана. Под глазами залегли тени — большие темные озера. В аудитории я потел, наблюдая за девушками и фиксируя, как они забирают волосы в хвост, открывая нежные затылки, как они лениво потягиваются, закидывая руки за голову, и их серебристые браслеты спускаются до локтя.