– Там Воронков! Грозит всех убить, стреляет! Прячьтесь!
Михеев и Калугин вскочили, какое-то время молча смотрели друг на друга. Первым опомнился Фёдор Николаевич.
– Так, – обернулся к сестре, – где этот горе-доктор?
Та пожала плечами.
– Точно не знаю. Был, по-моему, на третьем.
Фёдор Николаевич бросился к ней.
– Пойдем, покажешь. Коля, он такой. И вправду за Танюшку убить может. Оно и верно. Сам бы убил. – Обернулся к Михееву: – Иваныч, закройся. Не выходи, от греха подальше. Я что-нибудь придумаю.
Он вытолкнул сестру в коридор, выскочл следом.
– Пошли, пошли, – поторапливал он ее.
Они почти бежали в конец коридора и дальше по лестнице вверх. Калугин все торопил сестру:
– Ну давай, давай, живее. Где этот доктор? Ищи, веди, убьет ведь, если раньше нас обнаружит.
Пашенко сидел в конце коридора третьего этажа в бельевой на полу и дрожал всем телом. Увидев Фёдора Николаевича, забился в угол. Кто этот заскочивший в бельевую мужик, он не знал. Но страшно испугался и, прикрыв лицо руками, затараторил срывающимся голосом:
– Я не виноват, не виноват… – захлебнулся слезами с соплями вперемешку. – Не виноват я! Операция нужна была! Нужна… А у нее сердце слабое… Я не знал! Не знал я! – упал в ноги Калугину, закрыл лицо руками, зарыдал, завыл: – Не убивайте!
Фёдор Николаевич поморщился. Процедил сквозь зубы:
– Убить тебя – это мало. Живьем бы закопал. Да дитя ты спас, а ее полной сиротой я оставить не могу, негоже это. Нет, не дам Колю в тюрьму упечь.
В коридоре гремели сапоги Воронкова. Грохнули еще два выстрела. Фёдор Николаевич быстро огляделся, схватил за шиворот Пашенко и потащил его к большому шкафу с бельем. Стал запихивать туда Олега.
– Лезь, лезь быстрее, если жить хочешь.
Жить Олег хотел. Он каким-то чудом протиснулся в узкое пространство шкафа, поджал ноги, и Калугин захлопнул дверцу. Шаги Воронкова слышались уже у самой двери. Фёдор Николаевич распахнул ее и закричал зятю:
– Ну что? Нету? И здесь нету гада! Гляди!
Воронков заглянул в бельевую, рванул на себе и так уже расхристанный ворот, обреченно, со злобой и тоской, прошептал:
– Нету. Сбежал, сволочь.
Фёдор Николаевич пытливо глянул ему в глаза, понял: не ушли гнев и ненависть из души Воронкова, не в себе еще зять его, все еще готов стрелять и рушить все на своем пути. Еще не понял он, что не вернуть ему никакой стрельбой, никакой ненавистью жену свою любимую. Схватил Николая за руку, потащил к лестнице, доверительно заговорил:
– Давай, Коля, в подвал. Он, собака, видно, там прячется.
Кинулись вниз. Но до подвала не добежали – на первом этаже навалились на Николая четыре милиционера, скрутили руки, вырвали пистолет. Воронков сопротивлялся, рычал, как раненый зверь, одного милиционера сбил с ног, второму так в глаз засветил – чуть не выбил, но силы были неравны. К милиции подоспела помощь, скрутили, связали Николая. Бросили в угол. А он все не мог успокоиться: крутился, пытаясь сбросить опоясавшие его веревки, сверлил налитыми кровью глазами тяжело дышавших милиционеров, хрипел:
– Пустите, пустите, гады! Развяжусь – всех перестреляю!
Их начальник похлопал Воронкова по плечу, вытер большим, как полотенце, платком пот со лба и сказал облегченно:
– Перестреляешь, перестреляешь. Вот отсидишь десяточку и перестреляешь.
Фёдор Николаевич зашел к Михееву. Там в углу на стуле сидел возбужденный, все еще дрожащий Пашенко. Увидев Калугина, обернулся к главврачу, закричал:
– Вот! Вот этот человек спас меня! Сергей Иваныч! Если б не он – все! Каюк бы мне был, убил бы меня Воронков. Убил бы! А я не виноват. – Он повернулся к Калугину. Протянул к нему руки. – Товарищ! Как ваша фамилия? – Казалось, еще мгновение, и он упадет перед ним на колени. – Век вас буду помнить! Как?
Вконец расстроившийся и растерянный Михеев молчал. Не мог сообразить, что сказать, что сделать.
Фёдор Николаевич с ненавистью взглянул на Пашенко, брезгливо отстранил его руки, прошел мимо. И тут Сергей Иванович наконец заговорил:
– Встань. Калугин его фамилия. Отец зарезанной тобой Тани Воронковой.
Ужас охватил Пашенко. Он вздрогнул всем телом, как будто молния его прошила. Свела, скурочила все тело судорога. Безумным взглядом окинул он Михеева и Калугина, вскочил и опрометью бросился вон из кабинета.
Воронкова увезли в Сталино, но вскоре отпустили. Он приехал притихший, поникший. Ни с кем не разговаривал. Посидел на кладбище у могильного холмика Тани, забрал дочку из роддома и вместе со своими родителями уехал. К Калугиным даже не зашел. Ни поздороваться, ни попрощаться. Потом только они узнали, что дочку он Таней назвал. А о самом Николае разные слухи ходили: одни говорили, что посадили его за дебош в роддоме, другие – что не посадили, но сильно понизили и в должности, и в звании. И служить отправили куда-то далеко: не то на Крайний Север, не то на самый юг. Однако толком никто ничего сказать не мог, а сам Воронков ни письма, ни другой какой весточки не подавал. Ничего не знали Калугины и о судьбе маленькой Танюшки. Лиза пыталась разыскать хоть старших Воронковых, но и из этого ничего не вышло – след их затерялся где-то на просторах Сибири.
Время шло. Директор металлургического завода оценил хватку молодого Полякова и назначил его своим помощником по хозяйственной части. Теперь Дима стал Дмитрием Сергеевичем. Работы у него прибавилось. Пропадал на заводе с утра до позднего вечера. Похудел, осунулся, из-под черного смоляного чуба только глаза сверкали. Такие же живые и неугомонные. Нередко приходил домой, когда все уже спали. Одна Лиза не ложилась, ожидала мужа. Кормила его, шепотом рассказывала, как день прошел, какой номер Мотька еще выкинул, как мама с папой. Потом шли спать. Дима засыпал буквально на ходу.
Однако дочку Лиза в том же году родила. Родила быстро и без осложнений. В том же роддоме, где умерла Танюшка, где продолжал трудиться Михеев. И где уже не было Пашенко. Он быстро исчез из города, и о его судьбе толком никто ничего не знал. Поговаривали, что посадили его. Но это были только слухи.
А другая Лиза, жена Георгия, Димкиного брата, тоже родила. Только мальчонку, а самого Жору призвали на военную службу. Изредка Дима получал от него коротенькие письма. Вроде бы все у него складывалось хорошо, служба ему нравилась, и он собирался поступать в военное бронетанковое училище.
Подходило время и Димке в армию идти, но директор завода правдами и неправдами всякий раз добивался для него отсрочки призыва: не может, мол, завод без молодого Полякова работать – встанет! До поры до времени директору удавалось Диму отстоять, а потом – все! Надо служить и баста! И директора завода военком прижал, и дома Фёдор Николаевич сказал:
– Доколь же ты от армии бегать будешь? Все одно – служить надо! Отдай долг Родине и живи спокойно. Вон Сашка, сосед наш, дурак дураком, а в армии уже отслужил, давно пришел, на заводе работает. И ничего, живой и здоровый. И ты – быстрей уйдешь, быстрей вернешься. А мы с матерью, пока здоровы, и за Лизой присмотрим, поможем, если что. А там дальше бог его знает, что будет. Я и загадывать боюсь. Так что, сынок, раз надо, так надо!
А не вовремя это случилось. Ой, не во время! Лиза вторым ребенком беременна была. Вот-вот уж и родить пора, а Димку в солдаты забрили. Так и уехал Дмитрий в воинскую часть, не увидев сына. Юрка – так назвали новорожденного – на свет появился через две недели после его призыва. Зато Поляков не куда-нибудь, а в саму Москву служить поехал. Так в народе и говорили: «Такого орла, как наш Дмитрий Сергеевич, куда ни попадя служить не отправят! Такие люди и Москве нужны!»
А там, кто его знает, случайно или не случайно так вышло, но с тех пор, почитай, у всех знакомых в моду вошло у Лизы интересоваться, как там Москва да часто ли Дмитрий Сергеевич с Иосифом Виссарионычем встречается.
У Лизы хлопот полон рот: двое детей. Но если Леночка крепенькая, здоровая была, то Юрочка болел беспрестанно. Видно, сказались нервы и переживания Лизы во время беременности. Димка в то время с работой совсем замотался: тысячи вопросов свалились на его голову. И это в двадцать один год! Тут еще и армия: призовут – не призовут. А Лиза-то все нутром чует, все на себя принимает. Известное дело – в этой жизни даром ничего не проходит, вот и отразилось все на здоровье младенца.
