– Прости. Нервы… – Перешел на командный тон: – Я пока здесь разберусь. А ты – на КП. Найди Селихова, передай: все автоматы – на передовую. Сюда, в окопы! Все! До единого! Кого увижу в штабе с автоматом – застрелю! Понял? – Снова не удержался, перешел на крик: – И самого его не пощажу! Понял? Все сюда! – Вздохнул. Достал носовой платок, дрожащей рукой смахнул пот со лба. – А бумажки в штабе и с винтовкой писать можно. – Добавил: – Ты понял? Немедленно все исполнить. – Устало махнул рукой. – Все. Иди уж.

* * *

Настал декабрь. Снега не было, но холодный северный ветер гнал по улицам пыль, забирался в рукава одежды и холодил не только руки – душу!

Екатерина Ермолаевна зашла в дом, зябко поежилась, тяжко вздохнула. Не было ей покоя. В доме из продуктов остались только картошка да полбутылки подсолнечного масла. Подошла к мужу:

– Что делать, Федя? Есть совсем нечего. Хоть помирай. – Помолчала. – Да нам, может быть, и пора. А Юрочка с Леной? Им-то за что такое горе?

Не успел Фёдор Николаевич ответить, как в дом вошла Лиза. Раскраснелась. Ловко сбросила с плеч демисезонное пальтишко, заулыбалась, обняла маму, поцеловала ее и счастливо засмеялась.

Екатерина Ермолаевна отстранилась от дочери.

– Чего это ты? – С упреком взглянула на Лизу. – Мы тут с отцом горюем – есть нечего! А ты? С чего веселье такое? – Смягчила взгляд. – Или весточка добрая есть? Не от Димы ли?

Взгляд у Лизы враз потух. Она отрицательно качнула головой, нахмурилась, вздохнула:

– Нет. От Димочки ничего. Ничего на базаре о Димочке не говорят. – И тут лицо ее вдруг снова посветлело, как-то сразу глаза загорелись, сверкнули, и она радостно сообщила: – Я Сашу Беленко там встретила!

Екатерина Ермолаевна с упреком взглянула на нее:

– И што? С чего радость-то такая? Муж невесть где, а ты чужому мужику рада? Счастье какое – Сашку встренула!

Лиза снова обняла маму. Сказала:

– А вот есть радость. Есть. – Помолчала, испытующе переводя взгляд с одного на другого, и выпалила: – Под Москвой наши наступают. Погнали фашистов от Москвы. Бегут они, только пятки сверкают! – И торжественно закончила: – Вот какая у нас радость!

Екатерина Ермолаевна облегченно вздохнула:

– Ну, слава Богу. Правда радость.

Фёдор Николаевич поддержал:

– Это правда радость. Наконец-то… – Покачал головой. – Жаль, что сначала столько дров наломали. Сколь земли фашистам отдали… Что в наступление пошли – хорошо. Только идти теперь далече. Не просто будет отвоевать то, что профунили. За год не отвоюешь, а есть каждый день хочется… Такие вот дела.

Екатерина Ермолаевна возмутилась:

– Что ты, дед, тоску нагоняешь? Отступали – плохо, наступаем – опять плохо! Когда ж хорошо будет?

– Ты, Катя, успокойся. Я и говорю: хорошо, что наступаем… Но есть что будем? – И к Лизе: – Удалось чего продать, дочка?

Лиза потупилась:

– Не удалось. Ничего за нашу одежку не дают. Булки хлеба не купишь! А тут Сашу встретила, он мне про наступление рассказал, вот я сразу домой и побежала, вас обрадовать. – Она с упреком взглянула на родителей. – А вы как будто и не рады.

– Да как же не рады? – Екатерина Ермолаевна всплеснула руками. – Рады, доченька, очень рады. Только и папа прав – есть-то нечего. Мы с отцом старые и на картошке проживем, а ты? – Она взглянула ей в глаза. – А Лена с Юрочкой? Им как быть-то? – Покачала головой. – Так ить и помереть недолго.

Радость в Лизиных глазах померкла. Она испуганно взглянула на родителей. Прошептала, как эхом отозвалась:

– Помереть? Как помереть?

Екатерина Ермолаевна вздохнула.

– Ну как помереть… Как помирают. Ты взгляни на Юрочку. Кожа да кости. Ни капельки жирочка нет. Никаких жизненных запасов… В чем только душа держится?

Лиза присела к столу. Задумалась, запечалилась. Радость из нее как будто вся мигом испарилась. Как воздух из сдувшегося воздушного шарика. Она тяжело вздохнула. Что же делать? Где выход? Ничего путного в голову не приходило. Фёдор Николаевич остановился напротив Лизы, сказал:

– Вот что, бабоньки. Менять надо.

Лиза в недоумении подняла на него глаза.

– Что менять?

Отец пожал плечами:

– Да все менять. Барахло наше всякое: одежду, скатерки, простынки – все! На продукты.

Екатерина Ермолаевна попыталась что-то сказать, но Фёдор Николаевич остановил ее:

– Погоди, Катя. – И к Лизе: – Такие, значит, дела. Мы, городские, до войны все жалились друг дружке, что тяжко нам живется. На самом-то деле жили мы совсем даже не тяжко: отработал от сих до сих и гуляй, Федя. Зарплату получил – пошел, купил, что надо. Ну прям кум королю! А колхозник? Пашет, бедный, от зари до зари. И, почитай, за хлеб и воду. Сколько там на трудодни заработаешь? Да не деньгами, а продуктами. Ими же самими и выращенными. Ну и со своего небогатого хозяйства в придачу. Этим и жили. От урожая до урожая на прокорм худо-бедно хватало. А одежонки – пшик! Нету у колхозников более-менее нормальной одежонки, одна роба рабочая. Вы ж до войны видели: попал крестьянин в город – сразу видно: деревня! Зато крестьянин кое-какие припасы на зиму имеет: ему ж до лета-осени жить чем-то надо. И свое кое-какое хозяйство: и огородишко, и куры-яйки, и поросята. Конечно, сейчас всего этого добра поубавилось: и нашим на фронт отдали, и супостат колхоз-ника пообобрал. Но не те люди наши селяне, чтобы все до крохи отдать. Приберегли кое-какие припасы, приберегли. Вот и надо сейчас в деревню податься, вещички наши городские на продукты обменять, пока они еще есть у деревенских. Такое мое мнение.

В комнате повисла тишина. Фёдор Николаевич не выдержал:

– Так что скажете, женщины?

Екатерина Ермолаевна зябко повела плечами:

– Кто ж это пойдет? В такое время? Боязно…

– А помирать не боязно? Не одни мы здесь голодные. Собраться надо. Что б несколько человек: три, четыре. Чтоб артелью. Гуртом-то и батьку бить сподручно. А менять… Да далече и идти не надобно. За город вышел – пару километров, и вот оно – село. – Помолчал. – Не знаю, как вы, а я другого не вижу. И тянуть с этим нечего. Не мы, так другие сподобятся. Собираться надо и идти. Вот мой сказ.

Лиза оживилась. Идея ей сразу понравилась. «Что ж тут сидеть, – подумала она, – ждать у моря погоды. Дети действительно отощали, смотреть на них страшно. А папка умный какой!» В голове тут же завертелись имена – кого можно взять в артель. Да и Мотька вымахал в мужика – запросто с нами пойти может!

На следующий же день и собралась компания: Лена, Марина, Оксана и сама Лиза. Четверо. Нормально. Матвея и Валентина решили не брать, побоялись. Ребята они, хоть и не мужики еще, но рослые, здоровые. Здесь-то, в своем городе, все их знают: дети. А в других незнакомых местах неизвестно, как к ним отнесутся полицаи да разные патрули немецкие. Запросто могут за партизан принять и арестовать. А это, почитай, все равно, что со смертью в жмурки играть.

Екатерина Ермолаевна собрала котомку: кое-какие Лизины старенькие вещи, такие же старенькие, но целые, не штопаные пиджаки и брюки Фёдора Николаевича, Димы. Лиза закинула за спину непривычный груз, повела плечами, даже присела пару раз – вроде к земле не тянет, движения не сковывает, можно идти.

Собралась компания у Калугиных на следующий день около семи утра, светать уже начало. Слов особых не говорили – все с вечера говорено-переговорено. Екатерина Ермолаевна на прощание обняла девчат по очереди, перекрестила, вдогонку прошептала «Храни вас Господь», и маленький отряд тронулся в путь. А она долго стояла у калитки с непокрытой головой. Студеный ветерок не трепал, а, казалось, ласкал ее волосы, слегка шевеля поседевшие пряди. Екатерина Ермолаевна нетерпеливо сдвигала их со лба, вглядываясь в удаляющиеся и тающие в утренней дымке фигуры, а губы беззвучно шептали только ей ведомые слова напутствия.

На вечернем собрании было решено идти на восток, в сторону Красного Луча, а там – как бог даст, по обстановке. Исходили из того, что раз немцы туда позже пришли, меньше обобрать крестьян успели. Шли по большаку, никто их особо не беспокоил. Да и не одни они тянулись на восток. Устали с непривычки быстро – часам к одиннадцати с ног валились. А прошли-то всего ничего, километров двенадцать. Вдали слева показались домики. Оксана оживилась: