Однажды Маша, будучи в жалостном ко всему свету настроении, принесла наблюдателю бутербродов. Он оказался плохо бритым человеком с густыми бровями и надвинутым на них котелком, - сначала делал вид, что его нет на дереве, затем, покосясь на бутерброды, попросил положить их на землю, а в руки не взял.
Дядя Григорий тогда всем этим ужасно возмущался, но постепенно привык, как и все, к тому, что с закатом солнца в сад на дерево забирался милостивый государь.
Сегодня наблюдатель вел себя особенно беспокойно: ворочался, шумя листвой, затем издал даже какое-то шипенье, вроде змеиного свиста. Действительно, в тишине переулка постукивали шаги, и несколько раз коротко затрещал свисток.
И вдруг Маша услыхала шум, будто кто-то спрыгнул свысока на землю. В свету, льющемся из окон, хорошо была видна между ветвей согнутая фигурка затихшего наблюдателя, словно он желал изобразить собой не более как прирост на липовом стволе. Но, должно быть, это плохо помогло: под деревом появился высокий человек в шляпе и пальто с поднятым воротником.
- Ты что тут делаешь! Слезай! - проговорил он глухим и отрывистым голосом.
И сейчас же наблюдатель, заверещав, как заяц, съехал вниз, где некоторое время происходила возня, и затем, ухватившись обеими руками за поля котелка, перебежал через сад и скрылся за воротами.
- Простите, пожалуйста, что я стащил с дерева этого господина. Быть может, он вам нужен? - услышала Маша тот же отрывистый голос.
Незнакомец стоял за водосточной трубой, прижимаясь к стене. Маша поспешно ответила:
- Нет, нет, пожалуйста. Я очень рада.
- Мне необходимо скрыться немедленно. Они меня окружили. Если поймают, то - веревка. Понимаете?
- Я сейчас отворю дверь, - громко прошептала Маша и побежала вниз.
Незнакомец тотчас вошел в освещенную прихожую, снял шляпу, сел на стульчик сбоку зеркала и закрыл глаза. У него было худое, юное, но уже с немногими резкими морщинами лицо, прилипшие волосы на висках, вьющаяся бородка и крепкий, стиснутый, упрямый рот.
- Вы, может быть, хотите есть? - спросила Маша.
Он ответил:
- Если меня здесь найдут, вам непоздоровится.
И открыл глаза, большие и от усталости светлые, как у галки. Потом, глядя на Машу, медленно улыбнулся:
- Мы с вами Гаршина когда-то вместе читали. Не помните?
- Послушайте, неужели? Вы - Егор Абозов? Да?
- Может быть. Может быть, и Егор Абозов... Я очень устал. Третий день лазаю через заборы. Нет ли у вас подвала хорошего? Я бы там выспался...
Он вдруг вытянул шею, прислушиваясь, встал и глубоко надвинул широкополую драную шляпу. За дверью в саду слышны были голоса.
- Крышка, - прошептал он, мигнув глазом на дверь, причем рука его полезла в карман пальто. - Удирайте-ка, приятельница, наверх, а я с ними поговорю.
- Честное слово, у нас есть подвал! Прекрасный подвал. Идите же, Абозов, - повторила Маша, таща его за рукав в коридор.
В другом конце дома был тупичок, называемый почему-то всеми "нижняя гардеробная", и в углу его люк в подвал, где в прежнее время хранились вино и яблоки. Но дядя Григорий в прошлом еще году подвал очистил, намекая на какую-то литературу, идущую из-за границы. Туда-то и привела Маша Абозова. Он поднял крышку, сказал: "Великолепное дело!" - и скрылся под полом. В парадное уже звонили; и наверху слышно было сильное смятение.
Абозову на этот раз удалось избежать ареста. Зато пострадал отчасти Грибунин, уведенный в участок для выяснения личности, хотя его знали в лицо и пристав, и охранники, да и вообще каждая собака в Москве. Дядя Григорий до утра возмущался нелепым обыском, отсутствием элементарной неприкосновенности личности и даже впал в некоторое отчаяние.
После всех волнений, утром, когда в мокрой листве засуетились воробьи и туманная синева, еще покрывавшая город, приняла первые дымы, Маша заснула, одетая, на диванчике. Разбудила ее мать. Вошла с папироской, потрясла за коленку и заговорила:
- Что это? Романтизм, милая моя? Или какие-то новые штуки? Ты прячешь по подвалам беглых, извини меня...
В ужасе выбежала Маша из комнаты. В столовой у нее подкосились ноги: за столом пил кофе Абозов, в том же сереньком пальтишке, намазывал масло на хлеб, а напротив него сидел дядя Григорий с желтым, испуганным лицом и поднятыми бровями.
- Сам я не убивал, но несколько взрывов подготовил; бомбы недурно делаю, - говорил Абозов, пережевывая булочку, - хотя я считаюсь не из важных работников, Григорий Григорьевич. Дисциплину очень не люблю и плохой конспиратор. Но зато мастер с каторги бегать, - это уже в третий раз.
Увидев Машу, он сразу проглотил булочку, поднялся навстречу, и глаза его засмеялись.
- Не сердитесь на меня, есть очень захотелось, я и вылез, - сказал он и крепко пожал ей руку.
- Подумай, Маша: Егор, а! Бомбист! - воскликнул дядя Григорий, подняв растопыренные пальцы. - Сидит и ужасы рассказывает. Полтора месяца шел пешком по тайге. Черт знает что такое! С первого курса университета прямо на Чукотский нос! Как! Цвет России скармливать комарам! Я больше не хочу и не могу молчать...
Дядя Григорий дал волю негодованию. Попало и царю, и режиму, и отдельному корпусу жандармов, и даже Думе, которая, "в конце концов, господа, ей-богу же, только грызет семечки".
- Однако что вы, Егор, намерены делать? - спросил дядя уже охрипшим голосом. - Мой дом - к вашим услугам, но, голубчик...
И он опять, подняв брови, забормотал что-то невнятное.
Абозов громко засмеялся, и морщины разгладились у него на лице, залившемся румянцем. Маша быстро подсела рядом и, глядя в глаза, воскликнула:
- Егор! Вот теперь я вас по-настоящему вспомнила. Вы были ужасно противный мальчишка. Говорили всем наперекор, не признавали авторитета Белинского, дразнили нас коричневыми сосульками и собирались бежать к бурам. Дядя Григорий, ни в каком случае его нельзя отпускать.
- Нет, приятельница, - ответил Абозов, - может быть, даже мне и не хочется, но я уйду. Во-первых, мне у вас делать нечего, а затем я ловчусь попасть в Нью-Йорк. У меня там маленькое дельце. Перед отъездом зайду, и даже не раз.
После завтрака Абозов лег досыпать у дяди на оттоманке, а в сумерках попросил чистый носовой платок и незаметно для всех скрылся. Машино воображение он поразил необыкновенно, и она ходила задумчивая целую неделю.
