Я отнесла корзину с яйцами на кухню, затем закинула на спину пустой рюкзак.

— Пока, дед! — крикнула я, но он уже снова ушел в курятник.

Я слышала, как он там возится и разговаривает с курами: «Конечно! Полный ад! Боже! Лиззи! Верно!» Дед разговаривал с курами, с радиоприемником, с телевизором, с «крутым парнем», с Петушком, с костром и со своим табаком «Белый вол». И еще с Лиззи. Многие из его слов казались невнятными звуками, он бормотал их себе под нос, и я даже не могла разобрать, что он говорит. Затем одно из слов произносилось громче и четче: «Виновен!», «Сэнди!», «Знаю!», «Кровь!» Я не понимала, где начинаются эти слова, что было перед ними, что будет после. Для меня это было похоже на чтение: я могла только догадываться, что они значат. В одиночестве я шла по грунтовой дороге Хенли-трейл к автобусной остановке, перешагивая через лужи, которые стояли здесь круглое лето. В Йоламунди трава, дороги и кусты всегда были мокрыми и сияли от речной влаги. Река Муррей мелкими длинными лужами расплескалась под деревьями, от нее темнели дороги, ею были заполнены все выбоины. Красные эвкалипты отлично знали, как расти в речной воде. Им было все равно, насколько она глубокая и широкая и какое быстрое у нее течение, — они крепко держались за землю корнями и продолжали расти.

Я шла и пела рождественские песни, которые мы учили для концерта.

— Мне снится иней Рождества, он серебром минувших дней… — При каждом шаге пальцы ног врезались в носки школьных туфель. — На ветвях искрится и льнет к ресницам, звенит в бубенчиках саней! — Концерт уже совсем скоро. — Пусть будет белым Рождество!

До ссоры с Уорлли я никогда не ходила одна по этой дороге. Раньше я бы срезала путь через загон на ферме Уорлли и пошла бы по Дрей-роуд с теми из их детей, кто в этот день идет в школу. Всего их было шестеро, и была среди них всего одна девочка, Кэти, остальные — мальчики, кто-то из них приходились друг другу родными братьями, кто-то — двоюродными. Кэти была низкого роста, а один глаз у нее смотрел куда-то вдаль.

Джейми, самый старший из Уорлли, обычно шел впереди всех, будто Петушок во главе курочек. Перед катастрофой мы вместе сидели в школьном автобусе, и кузены Уорлли всегда очень сильно шумели. Джейми, как обычно, садился на середину заднего сиденья, раскидывал руки по сторонам и говорил: «Это все мое!» Никто не смог бы отличить Уорлли от Ли в нашей толпе. Мы были единым целым.

На ферме Уорлли три фургона были поставлены, как дома вокруг городской площади. Их охраняли гуси, а если на ферму приезжала машина, они шипели и пытались ее укусить. Гуси следили за анютиными глазками матушки Марджи, за разбитыми машинами, за кучами досок и за телятами, что родились слишком рано. Посреди пруда на ферме Уорлли у гусей был собственный остров. До него пытались доплыть лисы, но гуси выстраивались в линию, соединяя крылья, шипели и кричали на них. Из пруда торчала крыша ржавого автомобиля без стекол. Дядя Ян говорил нам: «Вот где вы закончите, если будете одновременно пить и курить травку», а папа возражал: «Зато до этого вам будет весело».

Перед ссорой, когда мы еще дружили с Уорлли, дед со мной, Кирком и Стивом отправился к ним на ферму на барбекю. Он тогда как раз нашел длинную ленту желтого пластика на свалке. Он свернул ее в рулон и под мышкой принес к Уорлли. Дед и дядя Ян разложили пластик так, чтобы полоса спускалась с холма, и придавили ее рядами кирпичей.

«Включай чертов шланг!» — скомандовал дед.

Мы все — Джеки, Лэки, Кэти, Джейми, Тайлер, Ие Уорлли, их кузены из Водонги, Стив, Кирк, друг Стива Дэнни и я — ждали, когда из шланга пойдет вода. Наконец она хлынула под сильным напором, и дед направил ее на пластик. Мы радостно закричали.

Первым пошел Джейми Уорлли. Он с криком покатился по пластику, подняв вверх руки. За ним вниз по горке отправились все мы, по очереди и вместе, со смехом и воплями. Дед и дядя Ян стояли по сторонам горки и кричали: «Вперед, красавцы, вперед!»

Ферма Уорлли была битком набита членами семей Уорлли и Ли: кузенами, родными и друзьями, — казалось, что на ней собрался весь город. Мы были одной большой семьей.

Джейми ушел к фургонам и вернулся с бутылками шампуня и моющего средства. «Только маме не говорите», — сказал он и опорожнил бутылки на желтую пластиковую горку, затем пустил воду на полную мощность. Поднялись облака мыльных пузырей. «Я человек-пузырь! Смотрите, как я лечу!» — крикнул Джейми и заскользил по горке на животе, раскинув руки в стороны. Его полностью покрывала пена, пузыри поднимались над его головой и улетали в небо. Затем все остальные двоюродные и родные братья, их сестра и я тоже заскользили сквозь сладко пахнущие пузыри пены.

В то время, два года назад, Джейми было уже четырнадцать. Он снял футболку, и я увидела на его плечах и груди мускулы, похожие на струи воды. Посреди спины у него тянулся длинный красный шрам, края его чуть приподнимались над кожей. Он заметил, что я смотрю, и сказал: «Кое-кто прокопал его в коже. — Затем добавил: — Не-е, это шрам от ножа. — Потом снова поправился: — На самом деле, он остался после драки с собаками».

Все дети хотели потрогать шрам, но он сказал: «Первой будет Джастин». Остальные выстроились за мной в очередь. «Давай, Джастин, потрогай его», — подбодрил Джейми. Я молча смотрела на шрам. Джейми сказал: «Давай же, он тебя не укусит».

Шрам до сих пор выглядел воспаленным, будто драка с собакой была совсем недавно. «Джастин, ты будешь первой, кто до него дотронется», — сказал Джейми. Длинный, тонкий и красный шрам шел через всю спину. Джейми оглянулся на меня через плечо. «Ну же», — подбодрил он снова, сделал шаг назад и оказался ближе ко мне. Я протянула руку, положила пальцы на шрам — и он меня укусил! Он прыгнул с его спины и вцепился мне в пальцы, а я отскочила и закричала. Джейми расхохотался, и вслед за мной все дети стали быстро трогать шрам скользкими от мыла пальцами и отскакивать, когда шрам пытался их укусить.

В то лето мы каждый день ходили к Уорлли. У их дядей всегда было пиво для деда, а матушка Марджи его подкармливала. «Ешь, тощий ублюдок», — приговаривала она. Дед ел стейки и отбивные, картошку и бекон, хлеб и кукурузу. Между едой он прихлебывал пиво, поднимал стакан за дядей и улыбался так широко, что можно было заглянуть ему в рот, глубоко внутрь, до самых печенок, до которых его достали япошки.

* * *

В тот вечер, когда произошла ссора, мы все сидели возле костра в центре круга из фургонов. Не было только Рэя — он уже давно не показывался дома. Дед говорил, что он может объявиться в любой день: Рэй закончил работу на Территории^[3] и вернется как раз вовремя, к сгону скота в Йоламунди.

— Он никогда не участвует в чертовом сгоне, — заявил Ян Уорлли. — Не такой Рэй дурак.

Когда в Йоламунди наступало время сгона скота, весь лес наполнялся коровами, бегущими в разные стороны, их громким мычанием и треском ветвей, на которые они натыкались. За ними скакали мужчины на лошадях, они сбивали скот в стада и отгоняли на скотные дворы, где коров клеймили, резали и лечили. Дети гроздьями повисали на оградах и кричали: «Пошла, пошла!» — когда животные в давке натыкались друг на друга.

Дядя Ян отпил из бутылки и широко расставил ноги, будто между ними была лошадь.

— Помните последний сгон? Огромные быки, черт меня дери, — сказал он. — Их было не меньше пяти сотен, и все белые, все до единого. — Он вытянул руку с бутылкой. — Йя, йя! Шевелитесь, белые ублюдки!

Он запрокинул бутылку и открыл рот. Мужчины весь день пили пиво из банок, пока дети играли, но с наступлением вечера перешли на большие бутылки.

— Боже, — сказала его жена Белинда, качая головой.

Дядя Ян изобразил, как достает кнут и щелкает им над головами быков.

— Белые, как снег, все до одного, но какая разница — мы всех гнали в одно и то же место. — Он рассмеялся и отпил из бутылки. — Одно и то же гребаное место.

Дядя Ян поднял покрышку, на которой обычно сидел ребенок Белинды, и бросил ее в огонь.