Позади них другие звери, а на холме видны очертания двух фигур: это тасманийский абориген и гаитянский индеец.
- Не могли бы вы поделиться компетентным мнением об этом полотне, поистине необычном, доктор Лускус? - просит фидеорепортер.
Лускус улыбается и говорит:
- Компетентное мнение будет оглашено через пару минут. Полагаю, вам лучше поговорить сначала с доктором Рускинсоном. Похоже, у него с первого взгляда сложилось определенное мнение. Дураки и святые, как вы знаете...
Красное лицо и гневные крики Рускинсона фиксируются камерой и идут в эфир.
- Дерьмо разлетается по всему миру! - говорит громко Чиб.
- Оскорбление! Насмешка! Пластиковый навоз! Плевок в лицо искусства, пинок в зад всему человечеству! Оскорбление!
- Что же такого оскорбительного в картине, доктор Рускинсон? спрашивает репортер. - Вы считаете, что она осмеивает христианскую веру, а также учение панаморитов? Мне так не показалось. Мне показалось, что Виннеган пытается сказать, что люди извратили христианство и, может быть, все религии, все идеалы ради своих алчных самоубийственных целей, что человек по сути своей извращенец и убийца. По крайней мере, так понял картину я, хотя, конечно, я всего лишь простой смертный и...
- Предоставьте искусствоведам заниматься критикой, молодой человек! набрасывается на него Рускинсон. - Полагаю, у вас нет двух докторских степеней, одной по психиатрии, второй по искусству? У вас есть официальное удостоверение, что вы искусствовед? Виннеган, не имеющий никакого таланта, не говоря уже о гениальности, которой награждают его в самообольщении разные пустозвоны, это исчадие из Беверли Хиллз выставляет на обозрение свой хлам, фактически мешанину, привлекающую внимание единственно из-за необычной техники, а ее мог разработать любой инженер по электронике; меня бесит, что любая хитроумная штучка, новый пустячок способен одурачить не только определенные слои общества, но и наших высокообразованных и официально зарегистрированных искусствоведов, как присутствующий здесь доктор Лускус, хотя всегда найдутся ученые ослы, которые ржут столь громко, напыщенно и туманно, что...
- Разве не правда, - спрашивает репортер, - что многих художников, которых мы теперь называем великими, к примеру Ван Гога, осуждали или не замечали современные им критики? И...
Репортер, искусный в провоцировании вспышек гнева у интервьюируемого ради зрительского интереса, делает паузу. Рускинсон едва сдерживает себя, его мозг - кровеносный сосуд за секунду до разрыва.
- Я не из числа непрофессиональных невежд! - вопит он. - Я не виноват, что в прошлом существовали Лускусы! Я знаю, о чем говорю! Виннеган - всего лишь микрометеорит в высших сферах Искусства, он не достоин чистить туфли великим светилам живописи. Его репутация в прошлом была раздута определенной кликой, поэтому она сияет сейчас отголоском былой известности, а эти гиены, кусающие ту руку, что кормит их, подобные бешеным псам...
- Вам не кажется, что вы запутались слегка в эпитетах? - спрашивает фидеорепортер.
Лускус берет нежно руку Чиба и тянет его в сторону, где они не будут попадать в кадр фидеокамеры.
- Дорогой Чиб, - воркует он, - наступил момент показать себя. Ты знаешь, насколько сильно я люблю тебя, не только как художника, но просто как человека. Мне кажется, ты больше не можешь противиться духу того глубокого взаимопонимания, нити которого протянулись незримо между нашими душами. Боже, если б ты только знал, мой славный богоподобный Чиб, как я мечтал о тебе, с каким...
- Если ты думаешь, что я скажу "да" только потому, что ты способен создать или испортить мне репутацию, не дать мне премию, то ты ошибаешься, - говорит Чиб. Он вырывает руку.
Единственный глаз Лускуса гневно вспыхивает. Он говорит:
- Ты находишь меня отталкивающим? Конечно, тобой руководят не моральные соображения...
- Дело в принципе, - говорит Чиб. - Даже если б я любил тебя, чего нет и в помине, я бы не отдался тебе. Я хочу, чтобы меня ценили только по моим заслугам, только так. Прими к сведению, мне наплевать на чье-либо суждение. Я не желаю слышать хвалу или хулу от тебя или кого угодно. Смотрите мои картины и спорьте между собой, шакалы. Но не старайтесь, у вас не получится вогнать меня в те рамки, которые вы для меня придумали.
ХОРОШИЙ КРИТИК - МЕРТВЫЙ КРИТИК
Омар Руник покинул свою сцену и теперь стоит перед картиной Чиба. Он прижимает руку к голой груди - слева, где вытатуировано лицо Германа Мелвилла; второе почетное место на правой половине груди отдано Гомеру. Руник издает громкий возглас, его черные глаза - словно две огнедышащие топки, дверцы которых разворотило взрывом. Как не раз уже случалось с ним, Руник охвачен вдохновением при виде картин Чиба.
Зовите меня Ахабом, а не Ишмаэлем.
Ибо я поймал в океане Левиафана.
Я - детеныш дикой ослицы в семье человека.
И вот, моим глазом я увидел все!
Моя грудь словно вино, которое просит выхода.
Я - море с дверьми, но двери заело.
Осторожно! Кожа лопнет, двери рухнут.
"Ты - Нимрод", - говорю я своему другу Чибу.
И настал час, когда Бог говорит своим ангелам:
Если то, что он сделал, - только начало, тогда
Для него нет ничего невозможного.
Он затрубит в свой рог
Перед стенами Небесного Царства, требуя
Луну в заложницы, Деву в жены,
Предъявляя права на процент от доходов
Великой Вавилонской блудницы.
- Заткните рот этому сукину сыну! - кричит директор Фестиваля. - Он заведет толпу, и кончится погромом, как в прошлом году!
Болганы подтягиваются к помосту. Чиб наблюдает за Лускусом, который разговаривает с фидеорепортером. Расслышать слова Чиб не может, но он уверен, что Лускус дает далеко не хвалебный отзыв о нем.
Мелвилл описал меня задолго до моего рождения.
Я - тот человек, что хочет постигнуть
Вселенную, но постигнуть на своих условиях.
Я - Ахаб, чья ненависть должна пронзить,
Разнести на куски все препятствия времени,
Пространства или Недолговечности Вещества
И швырнуть мою пылающую ярость в Чрево Мироздания,
Потревожив в его логове ту незнаемую Силу
Или Вещь-в-себе, что скорчилась там
Отстраненно, удаленно, потаенно.
Директор подает знак полицейским убрать Руника со сцены. Рускинсон все еще кричит что-то, хотя камеры повернуты на Руника и Лускуса. Одна из Юных Редисов, Хьюга Уэллс-Эрб Хайнстербери, писательница-фантаст, истерически вскидывается под воздействием голоса Руника и от жажды мщения. Она подкрадывается к репортеру из "Тайм". "Тайм" давно уже перестало быть журналом, поскольку вообще больше не существует журналов, а превратилось в информационное бюро на правительственном финансировании. "Тайм" - образчик той политики, что проводит дядя Сэм: левая рука, правая рука, руки прочь! Информационные бюро обеспечиваются всем необходимым, и в то же время сотрудникам разрешается проводить собственную политику. Таким образом, устанавливается союз правительственных интересов и свободы слова. Все прекрасно; по крайней мере, в теории.
"Тайм" сохранило отчасти свой первоначальный курс, а именно: правда и объективность приносятся в жертву ради оригинальности фразы, а писателям-фантастам нужно затыкать рот. "Тайм" осмеяло все произведения Хайнстербери, и теперь она жаждет отомстить лично, своими руками, за обиды, нанесенные ей несправедливыми рецензиями.
Quid nunc? Cui bono?
Время? Пространство? Материя? Случай?
Когда ты умрешь - Ад? Нирвана?
Что думать о том, чего нет?
Грохочут пушки философии.
Их ядра - пустые болванки.
Динамитные кучи богословия взлетают на воздух,
Их подрывает саботажник Разум.
Назовите меня Ефраимом, ибо меня остановили
У Брода Господня, я не мог произнести
Нужный свистящий звук, чтобы пересечь реку.
Пусть я не могу выговорить "шиболет".
Но я могу сказать "дерьмовая вшивота"!
