Сквозь зарешеченное окно фургона Легран кричит:

- Я служу агентом в госорганах! Не имеете права меня арестовывать!

Полиция получает срочный приказ проследовать на площадь перед Народным Домом, где драка между местными юнцами и пришлыми с Западной окраины грозит перерасти в необузданные бесчинства. Бенедиктина покидает таверну. Несмотря на несколько тычков в спину и живот, пинки по ягодицам и сильный удар по голове, ничто не указывает на то, что она потеряла плод.

Чиб, наполовину опечаленный, наполовину радостный, смотрит ей вслед. Он чувствует глухую горечь от того, что ребенку могут отказать в праве на жизнь. К этому моменту он уже сознает, что его возражения против аборта продиктованы отчасти отождествлением себя с плодом; Старик думает, что Чиб это не ощущает, а он теперь понял все. Он осознает, что его рождение было случайностью - счастливой или несчастливой. Повернись все по-иному, он бы не родился. Мысль о своем небытие - ни картин, ни друзей, ни смеха, ни надежды, ни любви - ужасает его. Мать, пренебрегая по пьянке противозачаточными средствами, делала аборты один за другим, и он мог оказаться среди выкидышей.

Наблюдая, как Бенедиктина шествует гордо (несмотря на порванную одежду), он недоумевает, что такого мог он найти в ней? Жизнь с ней, пусть и при ребенке, потребовала бы изрядного мужества.

Рот - гнездо, выстланное надеждами,

Любовь снова прилетает сюда, садится, воркуя.

Напевает, расправляет пышные перья, обвораживает.

А затем улетает, испражняясь,

Как и принято у птиц: помогать себе

При взлете реактивной струей.

Омар Руник

Чиб возвращается домой, но ему по-прежнему не удается попасть в свою комнату. Он идет в кладовку. Картина закончена на семь восьмых, он оставил ее, потому что ему не нравилось что-то в ней. Теперь он забирает холст и уносит в дом к Рунику, который живет в этом же насесте. Руник сейчас в Народном Доме. Уходя, он всегда оставляет дверь открытой. У него есть оборудование, которым сейчас пользуется Чиб, чтобы закончить картину, работая напряженно и с уверенностью, которой ему недоставало, когда он начал создавать ее. Затем он покидает дом Руника, неся огромное овальное полотно над головой.

Он шагает мимо опор, под изгибами их ответвлений с яйцевидными домами на конце. Он минует несколько маленьких зеленых скверов с деревьями, проходит под другими домами и через десять минут приближается к сердцу Беверли Хиллз. Здесь, Гермесу подобный, подвижный, как ртуть, он видит

В ЗОЛОТОМ ПОЛУДЕННОМ СВЕТЕ

ТРЕХ ДАМ В СВИНЦОВОМ ОБЛАЧЕНИИ,

тихо плывущих в лодке по озеру Иссус. Мариам ибн-Юзуф, ее мать и тетя без всякого интереса держат в руках удочки, глядя в ту сторону, где яркие цвета, музыка и шум толпы перед Народным Домом. Полиция уже прекратила драку юнцов и расставила повсюду пикеты, чтобы не допустить новых беспорядков.

Все три женщины одеты в одежду желтого цвета, она полностью скрывает тело, как предписано одеваться членам магометанской секты фундаменталистов Вахнаби. У них на лице нет паранджи; теперь даже Вахнаби не настаивают на этом. Их братья египтяне на берегу облачены в современные одеяния, позорные и греховные. Несмотря на это, дамы пристально разглядывают их.

Мужчины их общины стоят по краю толпы. Они бородаты, на них такое же платье, как на шейхах в фидеофильмах об Иностранном легионе; они бормочут гортанные проклятия и шипят по поводу непристойной демонстрации обнаженной женской плоти. Но смотрят во все глаза.

Эта маленькая группа прибыла из зоологического заповедника в Абиссинии, где их поймали на браконьерстве. Местные госорганы предоставили им на выбор три возможности. Заключение в доме перевоспитания, где их будут лечить, пока они не станут добропорядочными гражданами, пусть даже на это уйдет остаток их жизни. Высылка в Израиль, в мегаполис Хайфа. Или переселение в Беверли Хиллз, пригород Лос-Анджелеса.

Что, жить среди презренных израильских евреев? Они ответили плевками и предпочли Беверли Хиллз. Ах, Аллах посмеялся над ними! Теперь их окружают Финкельштейны, Аппельбаумы, Сигекли, Вайнтраубы и многие другие неверные из колен Исаака. Что еще хуже, в Беверли Хиллз не было мечети. Они ездили каждый день за сорок километров на Шестнадцатый горизонт, где была возможность помолиться в мечети, или же собирались на молитву у кого-нибудь дома.

Чиб спешит к кромке окаймленного пластиком озера, опускает на землю свою картину и низко кланяется, сорвав с головы несколько помятую шляпу. Мариам улыбается ему, но улыбка исчезает, когда строгие матроны делают ей замечание.

- Йа кельб! Йа ибн кельб! - кричат матроны ему.

Чиб широко улыбается им, машет шляпой и говорит:

- Очарован, поверьте, сударыни! Прекрасные дамы, вы напоминаете мне Трех Граций!

Затем он кричит:

- Я люблю вас, Мариам! Я люблю вас! Ты для меня словно роза Шарона! Красивая, с глазами газели, девственная! Цитадель невинности и силы, ты полнишься буйным материнским соком, ты хранишь верность своей единственной подлинной любви! Я люблю тебя, ты - единственный свет среди мертвых звезд во мраке неба! Я взываю к тебе через пустоту!

Мариам понимает общенародный английский, но ветер относит в сторону его речи. Она улыбается жеманно, и Чиб не в силах подавить секундное отвращение, вспышку гнева, как будто она предала его каким-то образом. Все же он овладевает собой и кричит:

- Я приглашаю вас на свою выставку! Вы, и ваша мать, и ваша тетя будете моими гостями. Моя душа, вы посмотрите мои картины и поймете, что за человек собирается умчать вас на крыльях своего Пегаса, моя голубка!

(Нет ничего более нелепого, чем словесные излияния молодого влюбленного поэта. Он крайне высокопарен. Мне смешно. Но я также тронут. Хоть я и старый, я помню своих первых возлюбленных, помню тот огонь, те водопады слов, молниеподобных, окрыленных страданием. Дорогие подруги, большинство из вас в могиле; остальные увяли. Я посылаю вам воздушный поцелуй.

Старик)

Мать девушки встает в лодке. На какую-то секунду она поворачивается профилем к Чибу, и ему видится, какие ястребиные черты будут у Мариам, когда она достигнет возраста матери. Сейчас у нее плавный орлиный профиль - "изгиб дамасского клинка", как выразился однажды Чиб о таком типе лица. Нос выступающий, но красивый. А вот уже мать выглядит старым неопрятным стервятником. И тетка - совсем не орел, а что-то вроде верблюда с теми же чертами.

Чиб отталкивает от себя эти неодобрительные, даже оскорбительные сравнения. Но ему не оттолкнуть трех бородатых, немытых, облаченных в балахоны мужчин, которые окружили его.

Чиб говорит, улыбаясь:

- Не припомню, чтобы приглашал вас.

На их лицах ничего не отражается, поскольку местный английский разговорный, быстрый - звучит для них непереводимой тарабарщиной. Абу общее имя для всех египтян в Беверли Хиллз - изрыгает проклятия столь древние, что на них отреагировал бы житель Мекки домагометовской эпохи. Он складывает пальцы в кулак. Второй араб делает шаг к картине и заносит ногу, собираясь пнуть ее.

В этот момент мать Мариам обнаруживает, что в лодке стоять так же опасно, как на верблюде. Даже опаснее, потому что никто из трех женщин не умеет плавать.

Как не умеет и тот араб средних лет, который кидается на Чиба, но происходит следующее: его жертва отступает в сторону и затем помогает ему завершить падение в озеро пинком сзади. Один из молодых мужчин атакует Чиба, другой принимается пинать картину. Оба замирают, услышав вопли женщин и увидев, как те барахтаются в воде.

Затем эти двое подбегают к кромке озера и тоже летят в воду: Чиб толкает обоих сразу. Болган из полицейского пикета слышит вопли и плеск, производимые шестью людьми, он бежит в сторону Чиба. Чиб начинает беспокоиться, потому что Мариам с трудом удерживается на поверхности. На ее лице неподдельный ужас.

Что не может понять Чиб, так это почему они ведут себя подобным образом? Их ноги должны касаться дна, вода здесь едва доходит до подбородка. Несмотря на это, у Мариам такой вид, словно она вот-вот утонет. Точно такое впечатление производят и остальные, но они его не интересуют. Он собирается войти в озеро и помочь Мариам. Правда, если сделать это, придется потом искать сухую одежду, чтобы переодеться перед выставкой.