- Спасибо тебе, Настенька, спасла ты меня от проклятия страшного. Превратила меня злая ведьма в зверя безобразного, и вернуть мне облик мой человеческий могла только девица прекрасная, что полюбила бы меня в образе чудовищном, да не побрезговала поцеловать морду уродливую. Я теперь пред тобой в долгу неоплатном.

Слушала его, а тем временем творилось со мной что-то странное. Тело всё под платьем чесаться начало. Ну, да не станешь же перед женихом почёсываться. И того стыда хватило, что признание первой вымолвила. Так что сцепила я руки белые и ответила:

- О каких долгах ты речь сказываешь. Между мужем и женой всё общее. Медлить нам нечего... Попросим у батюшки благословения, а там пирком да за свадебку.

Посмотрел он на меня глазами своими грустными, головой покачал этак медленно.

- Прости меня, Настенька. Ты хорошая девушка, добрая. Не могу я стать тебе мужем. Сердцу не прикажешь. Полюбил я, но не тебя, Настенька. Другую девушку, что раньше тебя мне встретилась. Но если б иначе было. Всё равно с пиром свадебным... Сама увидишь скоро.

Хотела я возразить что-нибудь, да тело всё сильнее чешется, просто огнём горит. Об одном только и мысли были, как опустить его в воду прохладную. И вдруг плечи мои сгорбились, тело всё шерстью чёрной покрылось, ноги — птичьими лапами обернулись, а росту вдруг я стала высокого. Сняла я с чудища моего чары колдовские, да сама же в их ловушку попалась.

Страшно это – девице прекрасной в один миг уродом сделаться. Погоревала я сперва, после пообвыклась как-то. Зато в облике этом чудовищном обрела я силу великую, звериную. Ещё и волшебство творить научилась. Да и друг мой сердешный при мне остался. Зовут его Румпле... штуцле... В общем, имя басурманское, так просто и не выговоришь. Я его для краткости Ромом или Ромкой зову. Отзывается.

Всё просил он меня, чтобы я его выпустила. Напирал на сердце моё доброе. Говорил, что ему надо со своей суженной встретиться. Мол, ищет она его. Говорил, что сюда непременно забредёт кто-нибудь. И этот кто-нибудь и с меня чары снимет. В ногах валялся, прощения просил. Обещал, если отпущу его, всех колдунов обойти, узнать нет ли иного какого способа проклятье снять. Да только я его слушать не стала. Это надо же — выпустить, а потом одной век вековать. Обещала ему, что подумаю, а сама чарами двери запечатала. Из дворца этого мне самой не выбраться. Ромка сказал, что замок даёт мне силы волшебные, но отойти от него дальше, чем на сто шагов я не могу. Зато другое подвластно мне: если только захочу, путнику мимоходящему дорога к замку откроется и, куда бы он ни сворачивал, сюда приведёт. Захочу иного — никто пути сыскать не сможет. Когда друг сердешный мой чудовищем был, он многих путешественников сюда приманивал. До меня в палатах этих с десяток девок побывало. Они, правда, всё больше в обмороки падали, да убить его пыталися. Так что приходилось их отправлять обратно, к родителям. Одна только полюбила его чудищем. И поцеловать уж хотела... Да он оттолкнул её. Уйти заставил. Пожалел, значит. А меня не пожалел.

Как-то ночью он сбежать попробовал. Через окно вылез. Знает, что когда сплю я, волшебство ослабляется. Думал, сто шагов пройдёт и от меня отделается. Только успела я его нагнать. Обломала ему ноженьки за обман да подлость. Он и раньше-то не слишком резвый был, всё на правую ногу припадал, а теперь и вовсе больше трёх шагов не сделает, да и то по стеночке. Так что я могу даже чарами дверь не опечатывать. Но всё же опечатываю... Мало ли что.

А вообще, странно получается. Обратил он меня в чудище безобразное, бросить одну хотел, а зла у меня на него нет. Так милы мне утренние часы, когда я присаживаюсь рядом на низенькую скамеечку, он берёт в руки гребень и расчёсывает мою гриву — долго, нежно, осторожно. Вплетает в неё атласные ленточки, умащает шерсть благовониями и притирками, чтоб была она мягче и пахла сладостней. Когда он заканчивает, я приближаю свою морду к его лицу и он целует меня в рот. Поначалу не хотел, упрямился. Да только я ведь и наказать могу. Говорю ему, что, мой сердечный друг, не болят ли твои ноженьки? Будешь мной брезговать, так и рученьки заболеть могут. Я тебе по одному пальчику пообламываю. Мед-лен-но. Сначала на левой руке, чтобы мог ты меня причёсывать. Не подействует, посмотрю, во все ли стороны у тебя запястье сгибается... А потом... Что, сейчас поцелуешь, дурашка, или подождём, когда пальчики закончатся? Поцеловал-таки. Не пришлось наказывать. И теперь всякий день целует, не упрямится. Только от этих поцелуев чудес не случается. Видно, без любви не действуют. А любит он не меня.

Вот за любовь его не наказываю. Верно ведь сказал — не прикажешь сердцу. Мне ль не знать, саму грызёт любовь неразделённая. И хотела б разлюбить — не получается. Могла б давно замену ему найти, волшебством завести сюда путника, может и краше его, и добрей, да сердце такое упрямое. Этот нужен, других не хочу. Так что понимаю я всё. И вижу. Я вообще всё вижу, что происходит в моём замке. Когда не сплю. Но в последнее время я подолгу лежу без сна. И знаю, что ему тоже не спится. Вижу, как ночами он сидит на постели, закрыв ладонями лицо и плечи его содрогаются от рыданий. Вижу, с какой нежностью он берёт в руки ту книгу, про жимолость, проводит длинными тонкими пальцами по корешку, при дрожащем свете свечи снова и снова читает слова, которые, наверное, уже заучил наизусть. Я давно догадалась, что это её книга. Но не отбираю. Потому что он прав насчёт меня, я действительно добрая.

Ром больше не уговаривает меня отпустить его. Но иногда, слишком часто, раз в неделю, или раз в три дня, он смотрит на меня умоляюще и просит:

- Настенька, госпожа моя, покажи, пожалуйста...

И я показываю. Это снаружи я мохнатое чудище, сердце-то по прежнему, девичье, мягкое. Запускаю яблоко по блюдечку, и он смотрит-любуется на свою Белль. Было бы на что любоваться. Глаза раскосые, волос на косу порядочную не наберётся, на щеках румянца не сыщешь. Белль эта то сидит в постоялом дворе с кружкой пива, как бесстыжая, то на телеге трясётся. То бредёт по дороге в забрызганном платье и спрашивает каждого, кого ни встретит, не знает ли он, нет ли тут поблизости замка, в котором живёт страшное чудовище. Только не найдёт она нашего замка никогда. Я уж позабочусь о том.

Замок очень большой, но я уже в нём как следует освоилась. Мебеля переменила, обтянула стены тканью светлой, с пукетами. Только в большой зале гобелены оставила, как есть. В комнатах уже всех побывала. И в тех, куда мне путь был заказан, когда жила я здесь гостьей и пленницей. В одной из них я нашла библиотеку, я и не знала, что столько книг на свете есть. Мне они без толку, но я оставила. Может Ромка когда почитать захочет, надоест над одним томиком без конца склоняться. Ещё я подвал открыла, но там вообще ничего не нашлось, кроме пыли и грязи. Зато в башне прялка обнаружилась. И несколько мешков тончайшей золотой нити! Вот это открытие славное! Задумала я вышивку — птицы золотые райские сидят на дереве раскидистом. Слева месяц блестит серебряный, справа солнце золотом светит.

Вечерами я усаживаю Рома напротив, принимаюсь за работу, а ему велю рассказывать мне сказки. Он их много знает и чудные такие, в наших краях о таких не слыхивали. Ром должен рассказывать их всё время, пока я не закончу. Иногда он замолкает и тогда я отрываюсь от вышивания и поднимаю голову. Мы встречаемся с ним взглядом и я вижу его глаза. Карие. Грустные. Так сладко сжимается сердце.