Высшее общество тогда состояло, да, я думаю, всегда и везде состоит из четырех сортов людей: из 1) людей богатых и придворных; из 2) небогатых людей, но родившихся и выросших при дворе; 3) из богатых людей, подделывающихся к придворным, и 4) из небогатых и непридворных людей, подделывающихся к первым и вторым. Касатский не принадлежал к первым, Касатский был охотно принимаем в последние два круга. Даже вступая в свет, он задал себе целью связь с женщиной света - и неожиданно для себя скоро достиг этого. Но очень скоро он увидал, что те круги, в которых он вращался, были круги низшие, а что были высшие круги, и что в этих высших придворных кругах, хотя его и принимали, он был чужой; с ним были учтивы, но все обращение показывало, что есть свои и он не свой. И Касатский захотел быть там своим. Для этого надо было быть или флигель-адъютантом, - и он дожидался этого, - или жениться в этом кругу. И он решил, что сделает это. И он избрал девушку, красавицу, придворную, не только свою в том обществе, в которое он хотел вступить, но такую, с которой старались сближаться все самые высоко и твердо поставленные в высшем кругу люди. Это была графиня Короткова. Касатский не для одной карьеры стал ухаживать за Коротковой, она была необыкновенно привлекательна, и он скоро влюбился в нее. Сначала она была особенно холодна к нему, но потом вдруг все изменилось, и она стала ласкова, и ее мать особенно усиленно приглашала его к себе.
Касатский сделал предложение и был принят. Он был удивлен легкостью, с которой он достиг такого счастья, и чем-то особенным, странным в обращении и матери и дочери. Он был очень влюблен, и ослеплен, и потому не заметил того, что знали почти все в городе, что его невеста была за год тому назад любовницей Николая Павловича.
II
За две недели до назначенного дня свадьбы Касатский сидел в Царском Селе на даче у своей невесты. Был жаркий майский день. Жених с невестой походили по саду и сели на лавочке в тенистой липовой аллее. Мэри была особенно хороша в белом кисейном платье. Она казалась олицетворением невинности и любви. Она сидела, то опустив голову, то взглядывая на огромного красавца, который с особенной нежностью и осторожностью говорил с ней, каждым своим жестом, словом боясь оскорбить, осквернить ангельскую чистоту невесты. Касатский принадлежал к тем людям сороковых годов, которых уже нет нынче, к людям, которые, сознательно допуская для себя и внутренне не осуждая нечистоту в половом отношении, требовали от жены идеальной, небесной чистоты, и эту самую небесную чистоту признавали в каждой девушке своего круга и так относились к ним. В таком взгляде было много неверного и вредного в той распущенности, которую позволяли себе мужчины, но по отношению женщин такой взгляд, резко отличающийся от взгляда теперешних молодых людей, видящих в каждой девушке ищущую себе дружку самку, - такой взгляд был, я думаю, полезен. Девушки, видя такое боготворение, старались и быть более или менее богинями. Такого взгляда на женщин держался и Касатский и так смотрел на свою невесту. Он был особенно влюблен в этот день и не испытывал ни малейшей чувственности к невесте, напротив, с умилением смотрел на нее, как на нечто недосягаемое.
Он встал во весь свой большой, рост и стал перед нею, опершись обеими руками на саблю.
- Я только теперь узнал все то счастье, которое может испытать человек. И это вы, это ты, - сказал он, робко улыбаясь, - дала мне это!
Он был в том периоде, когда "ты" еще не сделалось привычно, и ему, смотря нравственно снизу вверх на нее, страшно было говорить "ты" этому ангелу.
- Я себя узнал: благодаря... тебе, узнал, что я лучше, чем я думал.
- Я давно это знаю. Я за то-то и полюбила вас...
Соловей защелкал вблизи, свежая листва зашевелилась от набежавшего ветерка.
Он взял ее руку и поцеловал ее, и слезы выступили ему на глаза. Она поняла, что он благодарит ее за то, что она сказала, что полюбила его. Он прошелся, помолчал, потом подошел, сел.
- Вы знаете, ты знаешь, ну, все равно. Я сблизился с тобой не бескорыстно, я хотел установить связи с светом, но потом... Как ничтожно стало это в сравнении с тобой, когда я узнал тебя. Ты не сердишься на меня за это?
Она не отвечала и только тронула рукой его руку.
Он понял, что это значило: "Нет, не сержусь".
- Да, ты вот сказала... - он замялся, ему показалось это слишком дерзко, ты сказала, что полюбила меня, но, прости меня, я верю, но что-то, кроме этого, есть, что тебя тревожит и мешает. Что это?
"Да, теперь или никогда, - подумала она. - Все равно он узнает. Но теперь он не уйдет. Ах, если бы он ушел, это было бы ужасно!"
И она любовным взглядом окинула всю его большую, благородную, могучую фигуру. Она любила его теперь больше Николая и, если бы не императорство, не променяла бы этого на того.
- Послушайте. Я не могу быть неправдива. Я должна сказать все. Вы спрашиваете, что? То, что я любила.
Она положила свою руку на его умоляющим жестом.
Он молчал.
- Вы хотите знать кого? Да, его, государя.
- Мы все любим его, я воображаю, вы в институте...
- Нет, после. Это было увлеченье, но потом прошло. Но я должна сказать...
- Ну, так что же?
- Нет, я не просто.
Она закрыла лицо руками.
- Как? Вы отдались ему?
Она молчала.
- Любовницей?
Она молчала.
Он вскочил и бледный, как смерть, с трясущимися скулами, стоял перед нею. Он вспомнил теперь, как Николай Павлович, встретив его на Невском, ласково поздравлял его.
- Боже мой, что я сделала, Стива!
- Не трогайте, не трогайте меня. О, как больно!
Он повернулся и пошел к дому. В доме он встретил мать.
- Вы что, князь? Я... - Она замолчала, увидав его лицо. Кровь вдруг ударила ему в лицо.
- Вы знали это и мной хотели прикрыть их. Если бы вы не были женщины, вскрикнул он, подняв огромный кулак над нею, и, повернувшись, убежал.
Если б тот, кто был любовником его невесты, был бы частный человек, он убил бы его, но это был обожаемый царь.
На другой же день он подал в отпуск и отставку и сказался больным, чтобы никого не видеть, и поехал в деревню.
Лето он провел в своей деревне, устраивая свои дела. Когда же кончилось лето, он не вернулся в Петербург, а поехал в монастырь и поступил в него монахом.
