Нет, конечно, это не та ночь, о которой думалось Заринке. Просто, что делать сейчас, ей тоже было непонятно.
Она ведь привыкла одна. А тут вот – Свят.
И мечталось ей о таком, грезилось. Сны дивные виделись, от которых поутру – румянец нежный на щеках. Помнится, тогда еще Зарина ругала себя за видения: не пристало девке молодой во сне видать такое. Да только как исполнилась мечта, Заре стало страшно.
Девка снова вздохнула и ощутила на плече горячие пальцы:
– Не спишь?
Она поначалу замерла, испугавшись, что разбудила Свята, и тот станет теперь сердиться. Но потом, не разглядев вокруг него темного колеру, чуть успокоилась, откликнулась:
– Не сплю.
Она не знала, дозволяется ли ей, незамужней, повернуться лицом к мужчине, потому как когда лежишь к нему спиною, всяк безопаснее. Но ведь и лежать на одном сеннике без благословения богов тоже нельзя…
И Заринка рискнула.
Она осторожно повернулась к Святославу и столкнулась с его горячим дыханием.
Колера дрогнули. Замерли на миг, словно бы погаснув. А потом расцвели в разы сильнее. И все – теплым, алым подсветом, от которого у Зарины сладко защемило в животе.
Свят был слишком близок.
Теперь Зара ощущала его запах – терпкий, мужской. А еще – теплый. Родной, словно бы всю жизнь вот так – на сеннике разом. И от запаха этого у нее кружилась голова. А может, от усталости? Но голова кружилась точно. Плыла…
Девка закрыла глаза всего на миг и снова открыла. А Свят продолжал глядеть на нее.
– Отчего? – Он снова опалил ее своим дыханием. – Ты ведь устала. Ни одной ночи не провела на лавке за последнее время. И я не знаю, как долго мы здесь. Самое время – отдохнуть, и…
Он, видно, хотел сказать что-то еще, но передумал. А Заринка не сдержалась:
– Не могу. Я ведь никогда раньше вот так… на сеннике…
Она смутилась и опустила глаза. Замерла. Сердце перестало биться, а за ним и дыхание остановилось.
Все бы ничего, да только сенник оказался слишком узок. И лоб ее коснулся груди Свята.
Заринка замерла. Ей стало так страшно, что она не разумела: следовало снова отвернуться или отодвинуться? Или, быть может, что-то сказать? Пусть даже глупое, только чтобы отвлечь и себя, и его от мыслей пустых.
Да только Свят осторожно погладил ее по голове, касаясь русых, гладких, как шелк, волос широкой ладонью:
– Я ведь и сам никогда… странно, правда?
Зара облегченно улыбнулась, выдохнула. И согласилась: странно. А еще – хорошо, когда вот так: близко, с одним дыханием на двоих.
Она подняла голову, чтобы поделиться со Святом своими чувствами, как внезапно ее губ коснулись его – мягкие и теплые. И, верно, Заринке в ее снах все так и виделось, да только вживую было в разы приятней.
И целовал-то Свят только губы, а вот откликнулось на поцелуй все тело. Скоро и разом. Жар мощный разлился в животе, отчего сердце девки остановилось на миг. Замерло, испуганное, словно птичка.
А затем затрепетало.
И рука почему-то не осталась лежать на перине, а потянулась к другу, обвила его шею, позволяя тому еще ближе коснуться девичьего тела.
Мысли исчезли.
В голове, словно опьяненной брагой, возник сладостный туман. И Заринка позволила себе большее. Она осторожно раскрыла рот и ощутила – не зная, что такое бывает – прохладную влагу рта Свята.
Испугалась, отпрянула. Нет, мамка точно не говорила ей, что такое бывает. Это ж если просто губами – тогда ладно, но чтоб вот так…
И Свят, видя, что испугал Зару, отодвинулся. Нахмурился, укрывая ее одеялом.
А сам сел, сменив алые колера на темно-синие, с примесью серого:
– Прости меня, Заринка. Не думал я тебя пугать, само вышло. Не стану больше. Ты спи давай. Скоро рассвет, а с ним – новый день. Я выйду на мороз, раздышусь. Спи. Как вернусь, не стану будить.
И он поднялся с лавки, наспех набросил на себя одежду. Да вышел за дверь.
А девка разрыдалась.
Вот дура!
Ей бы лежать себе тихо. Касаться губами губ – пусть и не так смело, но все ж… гладить рукою щеку колкую. И не воровато, когда спит он, а вот так, наяву. С разрешения.
Дышать теплом родным, и позволять ему делать то же самое.
А теперь вот по-за глупостью ее Свят не уснет. А ведь он устал не меньше, и завтра – кто знает? – снова в путь. Снова дорога, в которой молодой охотник с вычерненными кругами под глазами. С плечами опущенными по-за тяжестью груза ейного.
И ведь не вернется. Не потому как гордый – а хороший да славный. Побоится ее пугать.
А она что? Дура дурой! Девка рослая, сама замуж просилась. А тут поцелуя испугалась…
И Заринка снова завыла. Не в голос, нет. Все больше в перину.
А когда слезы закончились, да перина высохла, ее сморил сон.
Глава 3.
Ворожебник метался по палатам подобно раненому зверю.
И каждый, кто попадался на его пути, старался вмиг исчезнуть, испариться. Потому как коль не успевал – пробовал барского гнева. И кнута, что силою дивной, разноколерной, переливался.
А за кнутом тем волдырями кожа шла. Да жижей зловонной сочилась. И пусть не Мор то был, но раны заживали долго, болезненно. И сам барин не помогал им.
А лишь лютовал сильнее.
Отчего? Уж немало девок перебывало на его сеннике, немало их и нынче ждало барской ласки. А вот нужна была ему одна – светловолосая да синеокая, которую он привез в зимних сумерках да поселил в покоях каменных, свою опочивальню ей отдав. А она, окаянная, ласки не приняла. Сбежала.
И теперь вот барин сам не свой.
Сила его колдовская сочится подобно сукровице из ран. Не сдерживается ни словом ворожебным, ни духом барским. И с часом рана та не затягивается, становясь лишь горше.
Глиняный жбан, полный молока парного, разлетелся вдребезги, споткнувшись полным боком о белокаменную стену горницы. За ним – россыпью тарелки из фарфора редкого, кувшин стеклянный. Бокалы, что в самих палатах престольных даром дивным гляделись бы. А там и утварь серебряная выгнулась дугой, оплавляясь на каменные плиты пола живым зеркалом.
Подневольные бабы разбежались врассыпную. Попрятались по углам, осторожно выглядывая да ожидая барской воли.
А тот лишь сказал:
– Запрягай повозку.
И вскочил из-за стола.
В конюшне лошадей снаряжали скоро – о барском гневе были наслышаны. И сани с дорогой упряжью были готовы за десяток минут. Скакуны с норовом – вмиг отнесут господскую ярость подальше от дворовых. А там, глядишь, и сгинет она на сеннике девичьем, вернув хозяину покой и ласку.
Гай взметнулся к поводьям скоро, на ходу сбив с насиженного места старого конюха. Пинком того в дорогу наградил. Ругательством, в котором – часть силы дивной, отчего у старика до вечера мягкое место болеть станет. И поделом ему, окаянному!
Взмахнул кнутом, эманацию дивную из него прогоняя. И сила та отразилась огнем зеленым в круглых зенках глаз вороных, что понеслись во весь опор. А перед повозкой вихрь послал снег разгонять: знать, невмоготу было…
В Камнеграде знали ту упряжку. Расступались шустро, кланялись барину.
И ворота, в которые он не въехал – влетел – раскрылись на ходу.
Вереница ходов заканчивается покоями дивными, в которых замест половиц – небо синее, искрами звезд усыпанное. А посреди звезд тех – Госпожа.
– Сбежала? – Чаровница не сдерживала триумфа, пристально глядя в глаза Ворожебнику. – Я ж тебе говорила: девка, она и есть девка. Дурная, необразованная. А ты – полюбство. И благодарностью моею за нее расплатился. А ей что? Сбежала… да не одна. Доволен?
– Верни! – Гай миновал расстояние между ним и Колдуньей всего за полдюжины шагов. Метнулся к ней – и наткнулся на ледяную стену едва мерцавшей силы. Мерзлая зелень сгустилась кругом него, лишая воздуха. И тут он ощутил, как на шее затянулась живая удавка.
А Чародейка меж тем привстала с небесного мрамора да подошла вплотную:
