– Нет, звезда не выступает живым существом в привычном понимании, она не похожа на людей, ведь мы отождествляем жизнь лишь с биомассой Земли. Слово «космос» – не пустой звук, я нашёл, что в одном из вариантов перевода с греческого оно означает «порядок». Мироздание устроено сверхлогично – я имею ввиду, выше логики человеческой. В силу физической ограниченности у нас мало ресурсов, чтобы осознать до конца организованность этой структуры. Я и сам ухватил травинку с огромного поля познания космоса, осознав, что роды у живых существ и роды звезды по своей сути идентичны, что космос так же цикличен, как, например, наши времена года. Но мои познания – это прозрение кузнечика, который сумел запрыгнуть на ветку и увидеть чуть дальше своих собратьев. Но не это главное, совсем не это!

Я не смел даже дышать – так был взволнован мой собеседник:

– Нет смерти! Сверхлогика космоса доказывает это. Ничто не рождается из пустоты, и значит, ничто в неё никогда не уходит. Опять же возьмём пример со скалой, от которой откололся камень. Он – уже не часть чего-то большого, только кусочек, но по своей структуре совершенно похожий на мать. Но у него новое качество! Древний человек поднимает этот камень и с его помощью убивает мамонта! Разве он мог бы убить зверя с помощью скалы? Нет, хотя опять повторю, что по строению скала и камень суть одно. Дерево сгорает, превращаясь в пепел, но оно обжигает горшок, придавая ему новые качества, и само становится частью этого сосуда. Всё в мире перетекает, и ничто не теряется. Да, это не моё открытие, скорее всего. Но важно другое!

В комнате повисла пауза.

– Я прочёл много-много научных трудов. Но ни один из них не смог опровергнуть бытие Бога.

Я съёжился и вдруг понял, почему Карлу Леоновичу был неприятен мой рассказ про комсомольскую «Красную пасху».

– Не существует никакой пустоты, этот термин придумал человек по причине своей понятийной беспомощности и узости. Ему нужно было дать название тому, что он не понимает, он испугался неизведанного, – продолжал старик. – Каждое движение в мире подчинено закону. Этот закон и есть Бог. Недаром в церкви столетия изучали «Закон Божий», а в Библии написано: «Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и слово было – Бог!» В основе мира лежат правила, которые им управляют.

– Вы знаете, но с такой теорией у вас мало шансов получить сочувствие у советских людей!

– Я не ищу сочувствия. Я ищу истину.

– Спасибо вам! – сказал я.

– За что?

– Вы открылись мне, малознакомому человеку. Потому что, видимо, поверили мне. Хотя делать этого и не стоило. Я же комсомолец.

Он не ответил. Я добавил:

– Но, Карл Леонович, ваше доверие стоит очень дорого! Что-то я понял, что-то нет из вашей теории, но судя по записям, формулам, таблицам, вы ведь не только мечтатель, но и учёный.

– Все мои записи основаны на научных знаниях, и они доказывают бытие Бога и торжество жизни, – ответил он.

Я подошёл, чтобы пожать руку, и только встав лицом к лицу, я заметил, как в полумраке блеснули слёзы на его щеках. Не знаю, почему я так поступил, но в тот же миг обнял Карла Леоновича, такого незнакомого, но уже дорогого мне человека, и он похлопал меня по плечу.

– На самом деле я ничего не могу, совсем ничего, живу, будто и правда выброшен в космос, – он помолчал. – Большинство книг, собранных здесь – самая настоящая макулатура. Целыми днями я охочусь за знаниями, но чаще мне попадается ерунда, разная идеологическая, – он запнулся, чтобы не сказать лишнего. – Идеологическая литература попадается, в общем. А мне нужны знания, чтобы вести математические, астрономические расчёты, которые могли бы подтвердить мою теорию взаимосвязи атома и планетообразования. И я очень хочу знать, чего достигли учёные там.

– Где… там? – удивился я.

– Там, на дальней планете, в другой жизни.

– Не понял?

– В капстранах, Коленька.

Я поёжился и стал прощаться. Уходя, сказал Карлу Леоновичу, что буду навещать его, и, наверное, лучше было бы, если эти слова стали формальностью и я больше никогда не входил в эту каморку.

В тот вечер я пришёл домой поздно. Мать удивилась, пыталась поговорить со мной. Она, наверное, решила, что у меня появилась, наконец-то, подруга. Но я её разочаровал, сказав правду.

– Молодец, что помог пожилому человеку, – ответила она. – Только в другой раз предупреждай меня, когда решишь где-либо засидеться так долго. Я же волновалась!

И, когда она ушла, я вспомнил, что библиотечные журналы остались там, у Карла Леоновича. Так что следующим вечером я не просто вышел покурить, а шёл и дымил прямо по курсу на дом по улице Чернышевского. Его жильцы поначалу удивлялись мне, бросали фразы и скабрезные шутки, но потом привыкли и я стал частью этого балагана. Удивительно, но я, юнец, крепко сдружился с человеком, который был намного старше меня! В то время я даже перестал читать, хотя раньше находил в этом главную отраду – мне стали не нужны книги, потому что каждый вечер пожилой немец рассказывал мне много нового. Часто он слушал меня, про работу, комсомол, повторяя:

– В вашем лице, Коленька, я общаюсь со всей молодёжью и хочу понять будущее, предположить, каким оно будет.

Я искренне отвечал, что по мне не стоит судить о всех, что я замкнутый малообщительный человек, хотя и живу в самом пекле общественной жизни. И при этом, разговаривая с пожилым немцем, я с каждым днём всё больше и больше разочаровывался в том, что наблюдал вокруг, мне не хотелось писать, рапортовать, обличать пороки, призывать на сбор металлолома и заниматься прочей мелочью.

Всё чаще на меня стал обращать внимание редактор, мне даже дали большой летний отпуск, полагая, что слабость моих корреспонденций вызвана усталостью. Эти свободные дни я проводил в компании Карла Леоновича. Мы бродили по городу – он знал многих книгочеев, работников книжных магазинов, и я углублялся в его особенный мир. Часто я помогал ему купить ту или иную книгу, он краснел, благодарил, клялся отдать деньги как можно скорее, но я знал, что это невозможно. Я не понимал вообще, на какие средства он жил – единственное, я иногда заставал его за сбором стеклотары, иногда он помогал чинить что-то жильцам дома. Самые тёплые отношения у него были с соседкой – тётей Надей, добродушной женщиной его возраста, и он называл её только Наденькой, просил чайник или что-то ещё, пока мы с ним сидели вечерами в его каморке.

Затем я соврал матери, сказав, что у меня появилась девушка – в шутку я назвал свою несуществующую подругу Наденькой. Эта выдумка нужна была, чтобы мама не волновалась и знала, где и с кем я задерживаюсь летними вечерами. На самом же деле с наступлением темноты мы сидели с моим старшим другом, пили чай с калиной и смотрели на звёзды в его подзорную трубу.

И тогда я совершил первую в череде ошибок. Не посоветовавшись с Карлом Леоновичем, решил написать небольшой очерк – о нём и его идеях. Мне представилось, что однажды постучу в его комнату и неожиданно положу на столик пахнущую типографской краской газету, и скажу, что теперь он знаменит, по меньшей мере, в нашем городе. Это будет здорово! Я писал несколько дней, причём ни до, ни после не испытывал такого эмоционального подъёма в работе. Строчки сами выливались, и я шумно отстукивал на портативной машинке очерк с громким названием «Воронежский Коперник».

Помню утро, когда сдал материал начальнику отдела, и уже через час меня пригласил… сам главный редактор. Я подумал: ну вот, наконец-то я «выстрелил»! Теперь мне скажут, молодец, сработал с огоньком, принёс что-то новое, по-настоящему свежее. Однако Гейко встретил меня недружелюбно, и по пунцовому лицу я понимал, что эффект мой «Коперник» произвёл обратный.

– Скажи-ка, Звягинцев, – главный обратился по фамилии, и это не сулило ничего хорошего. – Это ведь выдумка твоя, да? Такого же… забавного дядюшки немца нет в нашем городе, ты его сочинил?

– Вовсе нет! – протестовал я. – Он живет на Чернышевского, дом номер… – сказал я, и с удивлением заметил, что Степан Степанович записывает за мной.