воронок и будут топтать ногами. Я закатываю глаза к небу и, как Васисуалий Лоханкин, готовлюсь к неминуемым страданиям. Приехавшие сержанты осматривают мои документы и внимательно меня выслушивают. Потом они оборачиваются к ретивому сержанту "Четыре татарина" и очень брезгливо говорят ему: "Ты что, охуел? Чего ты к человеку пристал? Ясно же тебе русским языком объяснили!" Я свободен. Я снова стою возле Дома Книги и пою гимн вечернему солнцу. Я захожу за Верником в милицию, но настроение у нас уже испорчено. И мы начинаем мелко переругиваться. Только бы он не запел свои песни про антисемитизм. Ведь это из-за него меня в конце концов забрали. Его приняли за чеченского шейха. Кому нужны задрипанные иерусалимские поэты, у которых нечего взять кроме четырех килограммов желчных камней, омрачающих его поэзию. Мы на всякий случай, чтобы избежать слежки, заходим по объявлению в маленький музей рептилий на Литейном. В маленькой однокомнатной квартире по стеклянным шкафам рассажены крокодилы. Если бы я был крокодилом, я был бы этим очень недоволен. С другой стороны, если крокодил вылупился здесь из яйца, то он, вероятно, думает, что это и есть жизнь. Что весь мир - это только стеклянный аквариум на Литейном. Бедняги. Я сидел в таком аквариуме больше пятнадцати лет. Главное, что когда ты в конце концов из аквариума сбегаешь, то выясняется, что за корм ты должен им столько, что тебе еще до смерти не расплатиться. Анаконда с грохотом плюхается в воду, и мы с Верником, не попрощавшись, расходимся в разные стороны.
Хорошо бы его посадить в этот аквариум как последнего сиониста на Земле. Я иду в сторону Кузнечного рынка. В детстве я читал стихотворение "Дом переехал", и оно передо мною: Владимирского проспекта на свете больше нет. Его вырыли метров на семь в глубину. Я такого еще не видел ни в одном городе мира. Вырыли от Невского и до Колокольного, где на углу живет Норка Салитан. В глубине Иерусалима есть такие экскавации одиннадцатого века. Там на такой же глубине находят целые кварталы. Но на Владимирском приют убогого чухонца не обнаружен. Я специально смотрел. Хорошо еще, что не докопались до метро. В городе нет ни одной целой дороги, но, как мне объясняют, на одной из улиц вдруг решили сделать бесшумный трамвай будущего. Я долго от удивления верчу головой, даже начинает болеть шея. Мне нравится будущее.
Моя жена, профессорская дочь Женька, просила меня зайти на Кузнечный рынок. Мы много ссоримся - у нас молодежные отношения. Ее родители приблизительно моего возраста, и они очень раздражены, что она за границей вышла замуж за пожилого рабочего. Еще они сердятся на то, что я не хочу работать врачом и у меня нет пиджака. Но я все-таки иду на рынок. "Ах, какое мясо, ах, какие помидорчики, Господи, какие ноги, как можно спокойно на них смотреть. А какой творог пластами, в сметане стоит ложка, коричневого цвета. Подсолнечное масло издает подозрительно волшебный аромат. Знаем, знаем, из какого оно Ставрополя, хорошо бы не из самого Чернобыля. Но как все вкусно, огурцы, ягода малина, картошечка оредежская, наша из Ленобласти, сто двадцать километров всего, по два рублика". Кстати, "ножки Буша", которые мы зажарили вчера дома, оказались натурально американскими. Наверное, старые запасы, лендлизовские. Но тоже очень вкусно. Действительно, в этом городе особенная атмосфера, в Израиле от курятины меня тошнило.
Ситный рынок - это азербайджанская мафия. В картошечке зарыты автоматы. А Кузнечный рынок тоже какая-то мафия, но некого спросить какая.
Десятилетние дети поют в лифте: "Чтобы член стоял Кащей, навари ты, бабка, щей!". Я еще побаиваюсь детей, говорю им "Вы" и не поворачиваюсь спиной. Я вернулся на родину, чтобы заниматься проблемами раннего развития, но эти уже развились.
Яня - моя племянница. Она пожила в Израиле десять месяцев, но ей очень не понравилось, и израильское гражданство она брать не стала. Теперь она учится на психологическом факультете. Она спрашивает меня, как ей выйти замуж. Я говорю ей, что обязательно надо прочитать Гамлета. Я сделал ей целый список, четыре пьесы и Гилилов "Игра об Уильяме Шекспире". Я объясняю ей, что для культурных людей это одна из самых необходимых книг века. Яня спрашивает, а можно ли прочитать только три пьесы. Я отвечаю, что, конечно, можно, но если ее интересует качество, то нужно четыре. Пока она не прочитает Гамлета, я прошу ее мне не звонить. Яня подозрительно спрашивает, а не случится такого, что если она прочитает все эти книги, то ей "уже не захочется замуж?" Яня - прирожденный психолог.
Туалетная бумага в Петербурге стоит одну шестую часть доллара. В Израиле на рынке можно купить за три доллара двадцать четыре мотка. Это получается одна восьмая доллара за моток, но она мягче и быстрее кончается. Меня очень интересует эта проблема. Если бы современники Вильгельма Завоевателя и Конфуция описывали, что у них служило туалетной бумагой, и почем они ее брали, мы бы лучше представляли себе ход мировой истории. Я делаю записи для грядущих поколений: в Иерусалиме, в двух верстах от Храма, новые поколения избранного народа продают туалетную бумагу по двенадцать центов моток.
В газете "Аргументы и факты" скандальное обращение Тополя к еврейским миллиардерам. Оно довольно провокативное. Хоть смысл его вполне гуманный: евреи, жертвуйте на народонаселение, на котором удалось так подняться. Я бы тоже обратился, но не через газеты, а личным увещевательным письмом: евреи, подайте на раннее развитие детей, а то вся эта страна подохнет от нищеты. Но обращение через газету грозит погромами. Мы пока не переезжаем: Василий Иванович, наш сосед по коммуналке, наклал на пол. Анька позвонила, взбешенная, и сразу перешла на английский: "Не is shitting all around. Never in my life I am planning to clean somebody's shit!" Я отвечаю ей, что я занимаюсь этим всю жизнь. Но меня душит гнев: человек проводит двадцать лет на чужбине, подкапливает деньги, чтобы купить комнату в коммунальной квартире, и Василий Иванович гадит там на пол.
Мне пора дать отчет, почему я пишу. Моя старая большевичка мама считает, что вся эмиграция началась из-за меня. Это не так. Я и сейчас никому не советую ни уезжать, ни возвращаться. Оставайтесь там, где вы есть, и поменьше двигайтесь. Рыжий говорит, что для возвращающихся создан специальный город, называется "Мудоград". Почему за границей такая духовная пустота, но никто не серит на пол! Поразительный феномен.
Я позвонил одним людям, которых я хорошо знаю, и они позвонили другим людям, и через день мне дали ответ, что за триста долларов Василий Иванович переехать захочет. Еще будет умолять. Только бы они его до смерти не забили. К черту эту достоевщину, мы живем в жестком мире, и мне нужно на что-нибудь решаться.
Анька говорит: я не пойду в уборную, я потерплю до утра.
РЕПОРТАЖ 3
Ах, когда я вернусь. Галич
Для чего я вернулся?
Мне говорят, что возвращаться в Россию сегодня могут только идиоты. Для них хотят сделать специальный город, называется "Мудоград".
Трехлетний Федя спрашивает: "Почему в России так воняет в лифте?". Я ему отвечаю, что, во-первых, не "воняет", а пахнет. А во-вторых, не обязательно ездить на лифте, если тебе не нравится. Заграница очень разлагает даже трехлетних людей. Они долго не понимают, что они за границей. Понимание приходит позже. Но главное, что ничем особенным не пахнет. Его кто-нибудь подучил. Вот раньше пахло, а сейчас просто пахнет людьми, пахнет социалистическим общежитием.
Меня начала узнавать продавщица в молочном киоске. Она спросила сегодня, почему я без своих гавриков. Я решаю наведываться только в этот киоск, чтобы укрепиться в ее молочном сознании. Я вернулся писать о молочницах, я чувствую себя учеником фламандской школы. Я вернулся немного пописать, мне осточертело носить на лямке заграничные стиральные машины и холодильники. Я пишу две повести, роман, работаю над пьесой и двумя сценариями. Скорость работы фантастически маленькая. Чтобы кончить все, что я задумал, мне нужно еще двадцать семь лет. Поэтому я не собираюсь ничего кончать, а пока пишу еще несколько брошюр и монографию по раннему развитию детей. Я увлекся этой темой, потому что, если ты часто производишь на свет детей, у тебя не остается другого выхода. Потому что должен же тебя кто-то кормить на старости. Поэтому я выбрался в эту нищую страну, чтобы, как Мартин Лютер Кинг, заниматься просветительством. Но через месяц я выясняю, что в стране уже есть один Мартин Лютер Кинг. За десять лет работы он наводнил страну своими таблицами и кубиками, по которым дети начинают читать в четыре года. Происходит это всего за неделю. Американцев, с которыми я ношусь, он опередил лет на двадцать. Я понимаю, что предо мной стоит гений. Он напоминает мне автомат Калашникова, который стреляет абсолютно в любых условиях. Но как это получается, никто, даже сам Калашников, толком объяснить не может. Моего гения зовут Зайцев. Я видел сотни писем из каких-то городов, которые не существуют на свете: Лангепас Тюменской, Бор Нижегородской, Дудинка Красноярского, где четырехлетние дети целыми детскими садами читают и считают в пределах сотни. Потом начинается столкновение со школой. Школы не готовы терпеть в своих стенах гениев. К семи годам все зайцевские дети легко оперируют четырехзначными числами и понимают суть, ну, скажем, двоичной системы. А в школе им предлагают сорок пять минут сидеть молча, не двигаясь, да еще первые сто уроков "просидеть" в первом десятке.
