– Четыре дня? Я настолько в норме? В смысле, да, я чувствую себя более, чем в норме, но всё же это авария… Несколько дней без сознания…

– Это самый оптимистичный прогноз. Мы в любом случае будем наблюдать за вашим состоянием столько, сколько потребуется. Но пока есть смысл надеяться на лучшее. Даже без сотрясения обошлось.

Что-то меня в ней смущало. В ней и в её коллеге. В их лицах.

– Ну… Ладно. Спасибо за хорошие новости.

– Пожалуйста. Отдыхайте, а если что-то понадобится – кнопка вызова медсестры у изголовья, вот здесь. Ах да, к вечеру ждите вашего молодого человека – он практически не отходил от палаты, но пару часов назад всё же уехал отдохнуть.

Чувство чего-то неправильного немного развеялось от этих слов. Я не смогла сдержать улыбку. Женщина лучезарно, даже как-то по-рекламному, улыбнулась в ответ, вопросительно посмотрела на своего коллегу, так и не произнесшего ни слова, и они удалились, оставив меня наедине с белыми стенами.

Лежать не хотелось, так что я встала, наугад нашарила тапочки под кроватью и неуклюже проковыляла к окну, разминая затекшие мышцы. Поймать пальцами полоски жалюзи получилось не сразу – руки слушались неважно. Но в итоге я одержала победу в короткой битве за обзор и прильнула к открывшейся щели.

Судя по свету, сейчас полдень или около того. Часов в палате почему-то не было. Никогда не любила время между двенадцатью дня и пятью вечера – оно казалось каким-то неправильным, неуютным. Причём к пасмурным дням претензий не было, а вот в солнечные дни хотелось спрятаться где-нибудь подальше, потому что мир как будто замирал, и в воздухе повисало ощущение неотвратимо приближающейся беды. Особенно ощутимо тревога начинала вгрызаться в мозг, когда приходилось сидеть дома и ничем не заниматься. Впрочем, залитые солнцем городские пейзажи тоже казались картинкой-обманкой, за которой пряталось нечто, чему в моей голове не было названия.

Вот и сейчас: улицы были абсолютно пусты и неподвижны. Что-то не так. Что-то неправильно. Я всматривалась в дома и пересечения дорог, чтобы понять, в какой части города нахожусь, но это было бесполезно – я не самый искушённый знаток Москвы.

И что делать? Спать? Смотреть в потолок? Ждать, пока тревожность накроет с головой?

В конце концов, мне ведь не запрещали выходить из палаты.

Умывшись над небольшой овальной раковиной в углу палаты, я придирчиво оценила своё отражение в зеркале. Причесать бы это всклокоченное тёмно-каштановое недоразумение, но в целом жить можно – для человека, который лежит в больнице, вид очень даже ничего. Только глаза у отражения расплываются, видимо, не до конца пришла в себя. Даже пижама симпатичная. В прошлой больнице такой роскоши не было, пришлось обходиться каким-то мешком, пока Илья не привёз нормальную одежду.

Наспех пригладив торчащие волосы, я взглянула на палату в отражении. Картинка казалась то ли смазанной, то ли подёрнутой дымкой – возможно, из-за того, как жалюзи приглушали и рассеивали свет. Так, ладно, пора собраться. Я слишком долго спала.

За дверью оказался просторный коридор со стенами, выкрашенными в нежно-розовый. Гладкий белый пол бликовал от света квадратных ламп, поэтому создавалось впечатление, что потолка целых два, один над другим. Справа выстроился ряд уютных бежевых кресел. Это место – полная противоположность прошлогоднему. Неужели занесло в платную больницу? Даже если так, здесь слишком тихо и безлюдно, учитывая весь тот коронавирусный кошмар, который творится в мире.

Я сделала пару шагов в случайном направлении и остановилась. А куда, собственно, идти? Никаких других дверей больше нет.

Слишком много света. Слишком много пространства. Парадоксально для больничного коридора.

Бледно.

Неподвижно.

Страшно.

Парализующе страшно.

– Вы куда? – спросил непонятно откуда взявшийся голос.

– Я не знаю… Не знаю… – прохрипела я, чувствуя, как разгоняется пульс, а едва вернувшие способность твёрдо стоять на земле ноги снова немеют.

– Вам нельзя вставать. Идёмте, – я успела увидеть, как белый рукав подхватил меня и мягко, но настойчиво подтолкнул в сторону палаты, из которой я только что выбралась.

– Я в норме, пустите, – вяло возмутилась я, пытаясь повернуться и разглядеть его лицо. Это был тот молчаливый мужчина-врач, который приходил раньше.

– В норме, но нужно немного полежать, – терпеливо сказал он,

– Я не хочу лежать. Я хочу поесть.

– Вам всё принесут. В следующий раз воспользуйтесь кнопкой вызова медсестры, будьте добры.

– Можно хотя бы мой телефон?

– Чуть позже.

Мы вернулись в палату, и он помог мне лечь обратно в кровать, к которой меня словно примагнитило в ту же секунду, когда я на неё присела. Я подняла голову и внимательно посмотрела на врача.

Интересно, почему он без маски?

И та женщина была без маски.

Разве сейчас так можно?

Через запланированные четыре дня Илья забрал меня из больницы сам, специально отпросившись с работы. Для меня это было равносильно празднику – такое даже не на каждый день рождения случалось. Мы шли по центру в разгар дня, когда все на работе, и от этого казались себе сбежавшими с занятий беззаботными школьниками.

– Ты у меня самая сильная, – Илья щурился на солнце и крепко сжимал мою руку, следя, чтобы я не наступила в лужу. Талый снег тёк ручьями, ослепительно сверкая, так что его опасения были небеспочвенны. – Не представляю, каково тебе пришлось. На языке всё крутится это дурацкое «не пугай меня так больше, пожалуйста», но я понимаю, что ты не от большого желания под колёса кинулась.

– За это отдельное спасибо, – улыбнулась я, сжимая его прохладную ладонь в ответ и тихо радуясь редким нежным словам. – Не такая уж и сильная, скорее, везучая. Или нет, учитывая, как аварии меня преследуют.

– Да, вопрос спорный. Но ты отлично держишься. Точно нормально себя чувствуешь?

– Точно-точно. Только видится всё в каком-то странном свете.

– Это как?

– Как бы это объяснить… Как на плёнке засвеченной. Не так, как раньше.

– Странно, врачи сказали, что ты ничего не повредила.

– Не думаю, что это связано, – ответила я, немного отстранившись. – Это другое. Вот у тебя бывало так: идёшь ты по улице и вдруг понимаешь, что слишком тихо, слишком неподвижно вокруг… И так ярко, что свет кажется другим… И тревожно. Необъяснимо тревожно. Как будто вот-вот что-то произойдёт.

– «Полуденный ужас», – пояснил Илья.

– Что?

– Идёшь себе в разгар дня, никого не трогаешь, и вдруг понимаешь, что привычные места и вещи, которые не должны вызывать тревогу, очень даже её вызывают. Это называется «полуденный ужас».

– Ты тоже это чувствуешь?

– Не конкретно сейчас, но в целом да, знакомо. Словно время выключилось, – он поднял голову и задумчиво посмотрел на небо. – Затишье перед каким-то кошмаром.

Пространство, пронизанное светом весеннего солнца, показалось стеклянным, готовым разбиться или запачкаться от неосторожного прикосновения. Я притихла, сильнее прижавшись к плечу Ильи на всякий случай. Неожиданно было услышать, что он знает название для такого необычного явления. Он, как бы это сказать… Реалист. Слишком реалист.

– Идём скорее домой, – попросила я.

– Идём, конечно. Не волнуйся так насчёт этого ужаса. Такое бывает, когда видишь привычные вещи при непривычных обстоятельствах. Вот скажи, ты часто гуляла по центру в среду в полдень?

– Не особо.

– Вот видишь. Просто мозг так работает.

– Успокоил.

– Вот и хорошо.

– Просто это напоминает мне… – я оборвала мысль на полуслове.

– Что напоминает?

Я невольно скривила рот. До меня дошло, что именно этот «ужас» сопровождал меня все дни больнице, а до этого накрыл в тех дворах, когда на стенах начали вырисовываться надписи. Но Илье такое рассказывать сложно. Порой удивляюсь, как нас вообще друг к другу притянуло. Он до сих пор не верит, что в первую аварию я попала, потому что испугалась внезапного голоса, заговорившего со мной из радио. Я и сама уже разобрала ту ночь на детальки и с максимальным скепсисом рассмотрела каждую, готовая раскритиковать в пух и прах что угодно, но не получалось. Я точно знала, что это была не часть радиопередачи, что голос обращался ко мне. Дурацкое, ничем не подкреплённое, но при этом пуленепробиваемое знание. Гнозис.