– Водку можно пить из граненого стакана, из алюминиевой кружки, на худой конец просто из горлышка. Это если задаться целью поскорей опустошить бутылку. Но если хочется получить истинное наслаждение, лучше пить из рюмки, желательно маленькой… Возьми ее за ножку двумя пальцами – большим и указательным, подними до уровня глаз, посмотри на свет, почувствуй сладкую боль от предвкушения и…

– Жахни её!

– И вот тут, Саня, самое главное, надо выдержать паузу, потерпеть. Переведи дыхание, мысленно приготовься к следующему шагу, а потом, положив край рюмки на нижнюю губу, медленно, одновременно с движением руки откинь голову назад и небольшими глотками, омывая рот, выпей ее, проклятую, до последней капельки! Да! И ни в коем случае сразу не закусывай, и уж тем более не запивай!.. Замри на секунду, втяни носом воздух, почувствуй вкус напитка, оцени его достоинства и только после этого позволь побаловать себя кружочком солёненького огурчика.

– А грибочком можно?

Василий Романов подумал и согласно кивнул.

– Можно. А вот лимоном не рекомендую. Вкус перебивает.

– А многим, я знаю, нравится.

Романов пренебрежительно махнул рукой.

– Дрянь. Лимон хорош с текилой. Водку же издревле закусывали соленьями… А впрочем, если водка палёная, то лимон, пожалуй, и вправду, не повредит.

– Так я о том же!

Александр Рябушкин – собеседник Василия Романова, сорокалетний мужчина, одетый в темный костюм с потертыми рукавами и давно не глаженными брюками, отодвинул в сторону пустой бокал и потребовал себе маленькую рюмку.

Аккуратно сложив нарезанную колбасу на блюдце, Романов окинул придирчивым взглядом стол с закуской. Оставшись довольным увиденным, не спеша, направился к буфету.

– Пить надо культурно! – сказал он, доставая с верхней полки две маленькие рюмки. – Так, чтобы утром, вспоминая прожитый день, ты с чувством собственного достоинства мог сказать себе: «Вася!.. То есть, Саня! Вчера ты надрался как скотина, но свиньей не был!»

– Правильно!

– Значит, так… Учись! – Вернувшись к столу, Романов разлил водку по рюмкам. – Берешь ее двумя пальцами за ножку… Поднимаешь до уровня глаз… смотришь на свет… Посмотрел?

Рябушкин согласно кивнул.

– Можно приступать?

– Погоди. Скажи, ты почувствовал сладкую боль от предвкушения события, к которому весь день стремился?

Рябушкин отрицательно покачал головой.

– Значит, рано. Не торопись. Выдержи паузу, переведи дыхание и мысленно приготовься к следующему шагу… Итак, приготовился?

– Да.

– Хорошо. Теперь положи край рюмки на нижнюю губу, – направляя движение руки, Романов дотронулся кончиками пальцев до локтя Рябушкина, – и медленно, откидывая голову назад, маленькими глотками начинай пить… До дна, до дна, до дна!

Рябушкин выпил. Передернул плечами и, поставив рюмку на стол, потянулся к тарелке с хлебом.

– Ни в коем случае! – Перехватив руку, Романов сжал ее в своей ладони. – Сначала замри, затем втяни носом воздух и только после этого закусывай.

Рябушкин шумно вздохнул, еще громче выдохнул и, с трудом сдерживая нетерпение, взял протянутый ему ломтик соленого огурца.

– Ну как? – заглядывая ему в глаза, спросил Романов.

Рябушкин замотал головой.

– Супер!

Закусив огурцом, он взял с тарелки ломоть вареной колбасы. Откусил кусочек и, еще раз втянув носом воздух, спросил:

– А что, у вас все пьют только рюмками?

– У кого это, «у вас»?

– У вас, у поэтов.

Привыкший к тому, что профессиональные поэты, к числу которых Романов по-прежнему причислял себя, в глазах обывателей выглядят людьми, живущими по своим собственным законам, отличным от законов окружающего их человечества, согласно кивнул.

– Рюмками. Правда, разными: с ножками и без… По крайней мере, так было раньше.

Посмотрев на свое отражение в стеклянной дверце буфета, Романов поморщился.

– А впрочем, не знаю, – торопливо добавил он, повернувшись к отражению спиной. – Я, знаешь ли, завязал со стихами. И потому просветить по поводу того, из какой посуды пьёт нынешнее поколение поэтов, вряд ли смогу… Хотя догадываюсь.

Перестав жевать, Рябушкин удивленно посмотрел на Романова.

– Как это завязал? Что, совсем?

Романов поднял свою рюмку и тут же аккуратно поставил обратно.

– Не совсем. Нахожусь, так сказать, в предпоследней стадии стагнации.

– Это как?

– Это когда стихи еще пишутся, но уже ни фига не печатаются.

– А последняя стадия – это когда ни то, ни другое?

– Видимо, да.

Рябушкин огорченно всплеснул руками. Он настолько приучил себя к тому, что Романов умнее, образованнее, талантливее его, что каждое произнесенное им слово, каким бы банальным оно не было, каждая даже не к месту сказанная фраза, казались ему наполненными особым содержанием и смыслом. И вот теперь, узнав о том, что Романов бросает писать стихи, он вдруг почувствовал себя обманутым.

«Если он не поэт, – спросил себя, – то кто?»

Рябушкин внимательно посмотрел на него и увидел тихо спивающего еще не старого человека, за красивыми жестами пытающего скрыть тягу к вину. И если раньше глубокие морщины, редкие волосы вокруг небольшой залысины чуть выше лба, казались ему признаком напряженного умственного труда, то теперь эти приметы говорили единственно о нездоровом образе жизни.

– Жаль, – опустив глаза, тихо сказал Рябушкин. – Очень жаль.

– А ну её! – Романов безмятежно махнул рукой. – В поэзию, если есть талант, надо входить по-цыгански: весело и шумно, а уходить, если он закончился, по-английски: тихо и достойно.

Задумчиво пожав плечами, Рябушкин взял пустую рюмку. Несколько секунд покрутил в руке и поставил на стол. Спросил: чем он теперь занимается.

– Ничем. Ищу работу.

– И всё?

– И всё! А чем тебе, собственно, не нравится моё занятие? Оно, чтоб ты знал, замечательно само по себе уже тем, что дает человеку то, без чего он не может жить – мечту!

– Какую еще мечту?

– Несбыточную! Найти работу там, где тебя будут любить, уважать, платить тысячи и при этом не заставлять ничего делать. Правда, – засмеялся Романов, – для того, чтобы найти такую работу надо хорошо потрудиться.

– И как долго ты трудишься на ниве поиска работы?

Судя по удивленно поднятым бровям, вопрос Рябушкина застал Романова врасплох. Перебирая в памяти события прошедших дней, он принялся неторопливо, то и дело сбиваясь с мысли, вспоминать: когда и зачем в последний раз выходил из дома.

Получилось, что последний раз с ним это произошло два дня назад.

– Какое сегодня число?

– Двадцать пятое октября.

– Какое?! – ахнул Романов.

Произведя в уме нехитрые расчеты, Романов пришел к выводу, что не покидал квартиру четыре дня. И если два из них, пусть не детально, но можно было еще как-то воспроизвести, то два дня стерлись из памяти напрочь.

– А ты, часом, ничего не путаешь? Точно двадцать пятое?

– Точно.

Романов недобро посмотрел на рюмку в руке. Тяжело вздохнул и, с выражением смирения и покорности, выпил.

– Так сколько дней, ты говоришь, ищешь работу? Неделю, месяц, два?

– Четыре дня, – ответил Романов. – Двадцать первого я ходил устраиваться в эту, как ее… – он на секунду задумался, – в экспедиторскую фирму «Трансавтосервис».

Рябушкин удивился.

– Куда, куда? В экспедиторскую фирму? Чего это тебя вдруг туда понесло?

– Да так. Не всем же, как ты, работать директором школы, правильно? Кому-то надо и парты поставлять.

Романов рассмеялся. Подробно описывая детали, в которых, как сам считал, заключалась суть дела, он рассказал о том, как несколько дней назад, прочитав объявление в газете о приглашении на высокооплачиваемую работу в фирму «Трансавтосервис» водителей, бухгалтера, уборщицу и грамотного секретаря-референта, владеющего пишущей машинкой, ходил на собеседование.