Да, медаль о двух сторонах... Взять хоть самый тезис о гераклитовом огне. Но разве нельзя, вместе с тем, сказать о русской жизни, что есть в ней много от болота? В аспекте быта? Да и вообще...
Разные планы, разные плоскости. И нужно все их учитывать, иначе получится однобоко, неверно, неумно... Но... нельзя, ведь, объять необъятное...
...В голову, завершая раздумье, стучится четверостишие Вл. Соловьева из "Песни офитов", -
Пойте про ярые грозы.
В ярой грозе мы покой обретаем.
Белую лилию с розой,
С алою розою мы сочетаем!..
Да, конечно:
-- Сложно, очень сложно!
3-го августа.
Пермь -- Свердловск. Красиво. Суровый хвойный пейзаж, особенно строгий на фоне серого облачного дня. Едем быстро, летят мимо домики, станции...
Свердловск (12 ч. дня).
Тот же знакомый прекрасный вокзал, широкая лестница, просторная зала. Помню ее всю облепленную спящими чехами, нашими сибиряками: ехал в Омск из Перми, только-что взятой пепеляевской армией... Теперь чисто, чинно.
Над дверью вокзала большой красный плакат, видимо, только-что водруженный:
Ein herzliches Gruss dem Deutschen Proletarien vo uralischen Eisenbahnarbeitern.
Записал буква в букву. Неграмотно, но зато от чистого сердца.
У плаката зеваки, бесплодно силящиеся его расшифровать. Какой-то осанистый товарищ менторски разъясняет, что "это им насчет Амстердама". Подробностей, к сожалению, не расслышал.
Завтра из Перми приезжает немецкая рабочая делегация, и идет подготовка к встрече. Повсюду ее фетируют, и она очарована радушной страною советов.
И в самом деле -- что может быть лучше ее?!
Как бы то ни было, ведется большая игра, и ради ее приза, пожалуй, стоит рискнуть.
...Однако, нужно торопиться записать московские впечатления. Пока еще Россией полны и сердце, и глаза, и голова...
Помню, как по мере приближения Москвы, она преображалась в сознании, в душе. На чужбине, в эмиграции, издалека -- она ощущалась огромным символом России, захватывала исторической величественностью, светилась в ореоле горя и славы. О ней мечталось, словно о Риме Третьем, и любовь к ней окутывалась атмосферой своеобразного романтизма. Сказывался "пафос дистанции"...
Но вот она все ближе и ближе. Ее облик начинает уже восприниматься конкретнее, облекается в плоть и кровь. Она постепенно переходит в иной план сознания. Годы разлуки с нею, годы эмиграции представляются уже чем-то случайным, не реальным, эфемерным. Слава Богу, они -- в прошлом. Москва близко. Она -- перед глазами.
Да, сердце не ошиблось, когда в 20-м году сказало внятно, повелительно:
-- Россия, Россия quand-meme!..
...Загородные дачи. Дачные поезда. Служилый люд течет на службу... Покупаю вишен на четвертак... Мелькают знакомые платформы... Оживает минувшее... Вот-вот на небесном фоне загорится и золотая шапка Храма Христа.
Уже иначе ощущается Москва. Лицом быта, милого, неизменно ароматного обращается она к душе. Знакомые улицы, церкви, площади, знакомые дома. Куда ни глянь -- кусочки дорогих воспоминаний юности, студенческой поры. О, эти кривые переулочки Арбата! Или веселый шум Театральной площади! Или закат у памятника Гоголя, -
На Воздвиженке у дома Морозовой
Повстречалась мне моя мечта,
Догорал закат улыбкою розовой...
И теперь часами, днями, бесцельно слонялся по улицам, вдыхая Москву. Чуть постарела, пожалуй. Чувствуется след героических, страшных лет. Там и здесь осунулись, посерели, полиняли здания. Особенно бедны церкви, как видно, за все это время не знавшие и поверхностного обновления. Нередко на штукатурке рассыпаны грязно-черные пятна, -- четкая работа пуль. На фасаде университета вместо старого motto "Свет Христов просвещает всех", читаем новое, ограничительное, ущербное: "Наука -- трудящимся". Но и вокруг новой надписи -- впадины пулевых попаданий: их не успели стереть.
Есть памятники, поставленные революцией. Но их немного, и они не очень примечательны. В конце Тверского бульвара, у Никитских ворот, вместо большого гагаринского дома, разгромленного октябрьскими снарядами, разбит нарядный садик и стоит памятник Тимирязеву. У Наркоминдела запечатлен Воровский. Вместо Скобелева, насупротив Московского Совета, расположилась знакомая по Западу, благородная, бравая женщина -- Свобода.
Шумят улицы, вечно полные оживленной толпой. Интенсивность уличного движения поражает сразу нового человека в Москве. Она, по-моему, превышает дореволюционную. И невольно напрашивается сравнение с 18 годом.
Я уезжал из Москвы в дни жестокого разгара революции, после покушения на Ленина. На улицах витал ужас массовых казней. Террор был возведен в систему. Надвигался голод, в стране царил хаос, среди революционеров -- энтузиазм. На город ложились смертные тени. Страшен
бывал он особенно по ночам, тоскливым, жутким, пустынным. Но и днем -невесело. Москва замирала, холодела.
От этих дней (и последующих: 19 и 20 годы) теперь остались лишь отдаленные воспоминания. Город выздоровел и радуется своему здоровью. К вечеру Кузнецкий даже наряден. Текучи и пестры щебечущие ленты публики. Бодро выглядывают отлично снаряженные витрины магазинов, в большинстве государственных и кооперативных.
Чисто. На каждому шагу по улицам расставлены урны для окурков, огрызков, спичечных коробок. Воздействуют штрафами, также увещаниями:
Если хочешь быть культурным,
Мусор и окурки бросай в урны!..
Не всякому привычно быть культурным. Самому мне дважды пришлось поплатиться по рублю: по старой памяти, вскакивал на ходу в трамвай. Платил не без своеобразного удовольствия. Кое-когда обходится и без штрафа, судя по окуркам. Особенно подальше от центра. Но, в общем, все-таки, бесспорно: чистота и порядок.
Много пивных, по вечерам отменно шумных. И там, однако, тоже просят честью:
Товарищ, запомни правила три:
Не плюй, не сори, не кури.
Чуть не над каждым домом -- радиоантенна. Увлечение радио универсально: и в Москве, и в провинции. Слушают новости, концерты. Говорят, много радио-зайцев. Соответствующие чины на них жестоко охотятся.
Шустро и широко раскинул свои щупальцы Моссельпром:
Нигде кроме,
Как в Моссельпроме!
Не хочет отстать и Ларек:
Купить в Ларьке -
Сохранить в кошельке!
Посильно поспешают во славу командных высот и прочие кооперативы:
Не давай купцам наживы:
Покупай в кооперативе!..
Бросается в глаза обилие книжных лавок и книг; говорят, не случайно: книга ходко "идет в массы". Бойко и живо в Охотном ряду. С отрадою осматриваешь давно невиданные вещи: землянику, крупные черные вишни, большие белые сливы, потом белугу, янтарную осетрину. Все это пропитано своим органическим вкусом, -- не то, что на Дальнем Востоке, где цветы без запаха и люди без родины... На Пречистенке в один из первых дней завидел обыкновенную репу у зеленщика, свежую, прямо с огорода, -- и не стерпел: тут же, на улице, принялся чистить и жевать. Соскучишься и по репе в далекой Маньчжурии!..
"Плоть воскресла!" -- припомнился животный, от нутра исшедший возглас Тана на заре нэпа. Плоть у Москвы, как у некоей лермонтовской героини, право же, не менее духовна, чем душа...
Теплом веет там отовсюду, родным теплом домашнего очага. Хороши уютные летние вечера у старого Пушкина, когда кругом гудящая толпа, мальчишки продают левкои и розы, загораются красные огоньки и голубые искры трамваев, и напротив -- привычный, милый силуэт Страстного монастыря... Хороши ранние летние рассветы, когда тихо на улицах и бульварах, бледны лица утреннею бледностью, редки извозчики и прохожие, словно выточены недвижные листья деревьев Пречистенского бульвара, веет бодрящей прохладою, и светлеет, встречая первый первые солнечные лучи, купол золотого Храма... Хороши и деловые московские дни: и в них -- дыхание домашнего очага...
А окрестности?.. Вечером, когда длинные тени и золотая земля, воистину неизреченна симфония запахов -- в ней и мед, и полынь, и свежесть ручья, и листья, и смолистые иглы. Вот и деревня -вкрапливаются в симфонию нотки дыма и черного хлеба. Русь Тургенева, Чехова, обреченная навсегда, -- ты еще догораешь в догорающих людях Тургенева, Чехова. И все же: люди уходят, а вот эти запахи, неизреченные, как символ, -- русские запахи пребывают, пребудут, только иначе воспринимаемые, осмысливаемые, изображаемые...
