Сейчас положение было несравнимо легче. В крайнем случае мы могли бы выйти пешком к берегу, дойти до Харасавэя тундрой и там организовать спасение катера. Пока было время и силы. Но Дима запротестовал, срываясь на крик:
- Ты думаешь, я брошу катер?! Ни за что!
- С ним ничего не случится. Он прочно стоит на мели...
- А вдруг ветер нагонит воду? Вдруг поднимется шторм? От "Заморы" останутся щепки!
- Кабы да абы...
- Смотри! - Дима попытался, правда безуспешно, призвать в союзники Володю. - Приходит какой-то пижон и начинает командовать!
- Никто не собирается командовать за тебя! Сейчас речь о другом.
- Капитан гибнет вместе с кораблем!
- Здесь не Цусима, и неприятель не тот, чтоб перед ним козырять своим геройством...
Словом, спор привел к жестокой ссоре. Оттого, что с первых дней путешествия отношения как-то не клеились, все время нагнеталось напряжение, все ярче проявлялись бонапартистские замашки, непомерное честолюбие и самомнение Димы, ссора вышла безобразной, грубой, шумной и особенно абсурдной в нашем положении. Конечно же, ничего такого не произошло бы, отнесись мы терпимее друг к другу. Да и не засели бы мы в эти чертовы Шараповы кошки, будь у нас хоть какие-нибудь навигационные приборы, линейки, циркули, транспортир, хорошие современные карты, рация, о чем должен был позаботиться Дима в первую очередь перед тем, как отправиться в арктическое путешествие. Только из непомерного апломба он пренебрег всем этим.
Высказав все, что думали друг о друге, и не примирившись, мы расселись по своим углам, закутавшись в спальные мешки.
У нас на "Заморе" был слишком маленький коллектив. Мы не могли объединяться в группы, создавать коалиции, чтобы вырабатывать ту или иную точку зрения. Каждый из нас сам и по-своему отстаивал свою правоту. Дима Кравченко, человек взрывного, агрессивного характера, полностью подавил молчаливого Володю Савельева, а в столкновениях со мной просто терял контроль над собой. Говоря языком психологов, у нас не сложилась структура неформальных отношений, неофициальные связи были слабы и неустойчивы, и поэтому часто возникали кризисные ситуации. Мы, конечно, стремились к общению, но ничего у нас не получалось.
В самом покладистом характере есть шероховатости, которые приятны именно своей неповторимостью. В обычных условиях им можно было бы только радоваться. Но вот условия стали сложными, и шероховатости начали выпирать - механизм общения нарушился. И счастье, что этот механизм не развалился в этих проклятых Шараповых кошках.
Утром, оставив Володю на катере, прочно застрявшем в грязи, мы разошлись с Димой в разные стороны искать более глубокое место. Но всюду вода едва доставала до колен. Теплилась надежда на прибой, впрочем в Шараповых кошках совсем незначительный.
К следующей ночи мы решили предельно облегчить катер. Володя надул спасательную лодку. Мы сгрузили на нее все вещи: кино- и фотоаппараты, ружья, патроны, бензин, запасные детали к мотору, инструмент, впряглись в лямки и пошли к берегу. До него было километра три. Однако резиновая лодка где-то пропускала воздух. Обмякнув, она села на мель. Пришлось перетаскивать вещи на плечах, скользя и барахтаясь в грязи.
Низкий, в соляных лишаях берег раскис от дождей. Мы поставили канистры, на них положили рюкзаки и пошли за новым грузом. Дима же пытался снять с мели катер, то снижая, то повышая обороты.
После нескольких ходок силы покинули нас. Володя пошел ночевать на катер. Я нашел несколько палок, выброшенных морем, облил бензином, разжег костерок, протянул к огню окоченевшие руки.
Но костер горел недолго. Его задушила влага. Я лег в лодку, в головой накрывшись брезентом паруса. От перенапряжения сон не шел. Поддувал ветер, леденил тело. Приходилось ворочаться с боку на бок, чтобы не замерзнуть совсем.
Когда начал брезжить рассвет, я увидел вдали возвышенность. Крутым обрывом она спускалась к морю. Пошел туда. В земле торчал шест, вокруг валялось множество побелевших от времени оленьих костей. Видимо, это было место древней стоянки или языческих жертвоприношений. Отсюда, с высоты, и к северу и к югу виднелись такие же мысы, а впереди, до самого горизонта, черными спинами горбились Шараповы кошки.
В тундре поблескивало много озер. Точнее, кое-где среди сплошного озера виднелись островки суши. Я вернулся за ружьем в надежде подстрелить утку. Но подойти скрытно было трудно. Птицы, едва завидев меня, поднимались с заполошным криком. Тогда я взял малокалиберную винтовку с оптическим прицелом и стал подбираться к птицам по-пластунски. Сильно вымокнув, спрятался за кочкой, заросшей осокой. С шумом приводнилась одна утка. Изогнув длинную шею, птица неторопливо поплыла меж кочек. Я выстрелил. Пуля шлепнулась рядом, но утка не обратила на нее никакого внимания. Я ловил ее в перекрестье прицела, нажимал курок, пули пузырили воду вокруг, однако птица, как заколдованная, спокойно занималась своими делами. Наконец что-то встревожило ее. Захлопав острыми, тонкими крыльями, она стала набирать скорость для взлета. Показалось туловище, широкие лапы, которыми она быстро-быстро перебирала. В этот момент мне и удалось ее подстрелить. Вторую утку я добыл последним патроном, когда она выбралась на траву.
На берегу набрал плавника, разжег большой костер, ощипал птиц и бросил в котелок. Подошли Дима с Володей. Дима сказал, что эта утка сидит в воде низко, поэтому пулей малокалиберки взять ее трудно.
Мы впервые за трое суток поели. После еды на некоторое время воцарился мир. Договорились на мысе оставить все вещи, перетащив их прежде из мокрой низины, а самим налегке пробираться по суше к Харасавэю. Дима с Володей ушли к катеру за спальными мешками, а я начал перетаскивать груз к мысу, складывая его на бревна плавника.
В одну из ходок встретил песца. Очевидно, здесь была его территория. Он ошалело уставился на меня, никак не ожидая такой встречи. Несколько минут, не шевелясь, мы стояли друг против друга. У зверька нервно подергивались уши, вздрагивал носик. Видно, его мучил голод. Он хотел поживиться чем-нибудь у моря, но не мог из-за меня прорваться к нему. Сердито тявкнув, зверек отбежал в тундру метров на сто и оттуда долго наблюдал за моей возней с вещами. Так и не дождавшись, когда я уйду совсем, песец скрылся.
Прилив чуть-чуть приподнял облегченный катер. Диме удалось снять его с мели. Винтом разбрасывая ил, катер пропахал отмель и вышел на более или менее глубокое место, однако вскоре снова застрял.
Еще одни сутки, делая не больше километра в час, мы пробивались на север. Когда катер зарывался в ил и песок, мы слезали в воду и толкали его вперед, как застрявший грузовик. Сердце работало с перебоями. Пот заливал лицо. В груди вставал комок и не давал дышать. Господи, когда же кончатся эти мучения?!
Вечером далеко впереди мы рассмотрели огонек. Несомненно, это станция Харасавэй. До нее еще было километров пятьдесят, никак не меньше...
Еще днем я почувствовал себя нехорошо. Меня подташнивало, кружилась голова. Начались резкие боли в животе. Я думал, что это от голода или просто от усталости. Стоит немного отдохнуть, и боль пройдет. Однако через несколько часов я уже не мог тащить катер: отлив снова посадил его на мель.
Оставался один выход: мы с Володей пойдем на берег, по тундре доберемся до Харасавэя, там попросим помощи. Наверняка на станции есть плоскодонные лодки. Они заберут груз с мыса и возьмут "Замору" на буксир.
От берега нас отделяло теперь километров пять такой же "няши", что уже была на полуострове Канин.
Дима дал нам несколько патронов к ракетнице и один пиропатрон на случай, если мы где-то не сможем пройти и потребуется помощь. Договорились также, что когда дойдем до станции и узнаем фарватер, то ракетами просигналим, куда идти катеру. Если выстрелим зеленой ракетой, то надо прижиматься к берегу, красной - перемещаться к кошкам, белой - идти прямо.
На мне были прорезиненные брюки от костюма химзащиты, которые доставали до груди и держались на лямках. Володя надел свой гидрокостюм, разорванный в паху.
