- Никто не посмеет ссориться со мной из-за презренного маляра, обладай ты и сотней таких секретов!
- Неужто я прогневал вашу милость? - тихо говорит он и косится на тебя. Испуганные птичьи глаза. И ты опускаешь веки и устало произносишь, - Нет, мастер, нет. Ты нужен мне для дела.
Но теперь для тебя только одна реальность. Тяжелое сопение мастера Тима. И мрак подвала. И переливы цветов в светящейся изнутри хрустальной пирамиде.
Все. Абсолютная пустота. Он отметил с каким-то вялым сожалением, что ее образ за годы и годы ушел от него, как дым между пальцами. Еще удар судьбы. Щелчок по носу. Обидно и небольно... Нет, больно. Больно! Долгим эхом отозвалась боль под сердцем, и сердце разрослось в груди, его неровный трепет приобрел значимость, и его мысли устремились туда, в эту точку, в этот центр пульсирующей боли...
- Это она? - промурлыкала Астания. Мастер Тим засопел и придвинулся ближе.
Он не сразу узнал ее. Он понял, что это она, когда виски стиснули голову, и стало трудно дышать, и невероятная слабость тела, мгновенная потеря власти над ним... Это была она, в самом деле, там, в глубине голубого тумана. Она смеялась и сбегала по большому трапу от великанского, почти отвесного бока боинга в три ряда иллюминаторов. Боже, как он ненавидит самолеты!
Она сбегала, легко скользя по гладким металлическим ступенькам, притормаживая подошвами кроссовок на их краях. Глаза затянуло влагой. Он нетерпеливо заморгал. Видение кануло в туман. Его клубы будто вырвались за пределы хрустальных граней и светились теперь сами по себе над их головами.
- Ты видел ее, мастер Тим?
- Да, господин.
- Сколько времени уйдет на ее портрет?
- Дайте мне двенадцать дней, господин барон, и я превзойду себя.
- Не раньше?
- Я не должен торопиться.
- Ты прав. Астания. Астания!
Астания заснула незаметно, чуть склонив голову набок.
Утром десятого дня я восстал из постели, как из гроба. Страшная ночь прошла, вся из обрывков бреда и бессонницы. Но и во сне, и наяву я говорил с нею.
Да, и терминал у него работал всю ночь, и был продолжением бреда, и в оконце монитора, которое изредка оказывалось в поле его воспаленного зрения, он видел себя же, бредущего по темной галерее. И луна, большая, незнакомая, мерно продвигалась вслед, прячась и вновь возникая в проемах между колонками. Как черны тени в сиянии твоем, о, богиня!
Он застонал и испугался. Ему показалось, что руки отнялись. Да нет же. Он счастливчик. Уникум. Отделаться мертвыми ногами, упав с высоты восьми тысяч метров. Вы - здоровый человек. Занимайтесь физическими упражнениями, насколько это в ваших силах, и не поддавайтесь унынию. Вся жизнь впереди!
Моя жизнь оборвалась на высоте восьми тысяч метров. С тех пор я живу на экране. Правая рука затекла, и я до изнеможения долго разминал ее левой, от плеча до кисти.
Дивной красоты рассвет я встретил на верху башни, под деревянным навесом караулки. Ветер усиливался и трепал золотые перья солнца, которые медленно вздымались над ровной линией далекого леса. Узкие полосы облаков ряд за рядом взбирались круто ввысь от горизонта, и нижний край каждого ряда был ярко подсвечен, горел оранжевым, палево-золотым, багровым. Темно-синяя ночь расступалась, отлетала, гонимая ветром вдаль.
Ветер выбивал слезы из глаз, изображение попеременно размывалось и возвращалось в фокус, но я не отводил взгляд. Тоска оставила меня в небесном ветреном просторе над моим миром, нераздельно прекрасным с высоты. Кто же различит отсюда дохлую собаку на обочине, болото, дуб, убитый молнией? Грязь мелка сверху.
И день многое обещает с утра, с вершины дня. Я так давно не охотился. Я не ходил на плотах вниз по Бану. Я так и не удосужился отыскать затерянную крепость Орлиного Крыла в лесах на севере. Я забросил фотографию, а ведь пару раз мои подборки помещал "Нэшнл Джиогрэфик". Что стоит мне сейчас дотянуться до столика, до пульта? И навсегда со мною останется этот рассвет, холодный и гулкий, окрепший, охвативший пол-неба, раскрывшийся, точно гигантский розовый веер...
Ты сбегаешь по винтовой лестнице, держась правой стены, где ступени шире. Ты здоров и полон молодых сил. Мир прекрасен. Ты перепрыгиваешь через ступени, ты врезываешься в старика-садовника, который взбирается тебе навстречу, часто и неровно вбирая воздух. Он не удерживается на ногах. И из передника, который он котомкой держал перед собою, сыплются и катятся вниз округлые мягкие плоды. Ты, смеясь, протягиваешь ему руку, а он цепляется за нее, за стену, поднимается, кряхтя и задыхаясь, и протягивает тебе персик.
- Господин барон! Персики поспели!
Мир прекрасен, и спелые персики скачут вниз по винтовой лестнице, глухо ударяясь о каменные плиты.
В саду за мастерскими накрыли стол, устелили мраморную скамью коврами. День жужжал большой пчелой, перебранкой в близкой кузне, к которой дорожка вела через плотно насаженный ельник. Большой гномон из единого базальтового пика оставался пока в тени от угловой башни. И вся - обычно полная жаркого солнца и бесконечной песни пчел - поляна в окружении молодых деревьев была зачарована тенью и холодной росою на высокой траве. Легко и звонко зазвенели молотки, и не переставала перебранка за ельником, ожила конюшня за ульями, за сплошным полем тюльпанов. Бурно, во всю свою немаленькую глотку, выразил полное одобрение Хаген и суматошно запрыгал вокруг меня, словно снова неуклюжий шалый щенок, сминая, ломая сырые в росе тюльпаны... Прыснули и захохотали слуги, и сдержанный кравчий вежливо улыбнулся. Ведь это я, унылый полуночник, продрался сквозь колючие ветви и, энергично болтая ногами в воздухе, зашагал к гномону напрямик, широко переставляя руки, счастливо смеясь и задыхаясь, зарываясь глазами, носом, ртом в вороха влажной травы и крупных лепестков. Наконец Хаген наскочил на меня всею тушей и опрокинул навзничь, и мы барахтались с ним под яблоней, покудова я не обессилел от смеха и не затих, раскинувшись на спине, отбросив руки в стороны, уставясь в сумятицу зелени и тугой красной кожуры яблок, несколько которых упали на нас в этой возне, а Хаген навалился мне на грудь и, горячо дыша и торопясь, захлебываясь от захлестывавшей его оглушительной собачьей приязни, повизгивая, скреб мне лицо обильным слюной огромным пылающим языком, так что я замучился мотать головой и мычать под мощными мокрыми шлепками. Он меня достал, сук-кин сынищщщще, и я вывернулся из его объятий, встал на четвереньки, затем - как положено, и неспешно прошествовал к столу, а внутри у меня все пело, и звенело, и хохотало. Он догнал меня на полдороге, и вертелся вокруг, толкаясь тяжелым боком и стуча твердым хвостом, но более не хулиганил.
А потом я легко позавтракал, не злоупотребляя гвинетом прошлого года с моих виноградников. Солнце незаметно вспорхнуло над зубцами, и свет и тепло залили поляну. Пчелы зажужжали в тонкой дымке умирающей росы. Потом я никак не мог заставить Хагена сжевать большой персик, и догадался все-таки, и зашвырнул его далеко, к самой стене, и велел ему принести, и он сжал его зубами, осторожно, правда, но все одно - спелая мякоть расползлась у него в пасти, и сок брызнул и потек по нестриженым усам и бороде.
- Доброго дня! - приветливо пропела Астания. Добровольная и благодарная затворница, на вольных хлебах она преобразилась. Благодарность же ее сказывалась своеобразно. Половину обитателей замка излечив от моря всяческих болезней и пороков, другой половине она прививала - и небезуспешно - новую пагубу. Да она и сама, судя по зрачкам, баловалась дурманными корешками.
- Эти скородумы успели мне донести, что молодой господин устал от жизни, - заговорила она, изящно и плавно опускаясь прямо на траву у моих ног. Она не отрывала взгляд от моего, от мимолетной улыбки морщинки проявились в уголках больших карих глаз, но лицо оставалось тем же молодым, печальным...
- Я думала уж ближе к ночи устроить для вас чудо-баньку, и травки подобрала особенные, сильные, - Теперь лицо ее выражало детскую растерянность, насмешку над собой и сонмом нетерпеливых советчиков. - А вы, господин мой, всех перехитрили. Еще вы всех нас поучите, как жизни радоваться. И вам ладно, и нам лестно, слугам вашим верным.
