– Я на минутку посмотрю и сразу верну.

– Сказал нет, и все, – оттолкнув мою протянутую руку, сказал брат. Медаль же он быстро положил в сверток, а сверток – в чемодан. Все в обратной последовательности аккуратно положил на свои прежние места и как-то второпях, даже обиженно, вышел из комнаты.

Я знал, что, кроме нас двоих, дома никого нет. Брат вышел и не скоро вернется. Я на всякий случай заглянул во двор: его там не было. Теперь можно. Я быстро снял вещи, которые лежали на чемодане. Открыл чемодан – он не был заперт ключом, – вытащил сверток, достал медаль, которая мне очень понравилась. Она блестела так, будто была сделана из чистого золота. На ее нижней части был какой-то рисунок. И еще надпись на русском языке. Я совершенно не знал этого языка, поэтому не смог прочесть. Для меня главным были не рисунок и не надпись, а сама медаль. Ее блеск, красота и таинственное великолепие завораживали, притягивали. Подражая брату, я начал рассматривать ее со всех сторон, поднял до уровня глаз, потом отодвинул чуть дальше от себя и стал на нее смотреть. В отличие от брата я даже примерил ее на себя. Подходит! И тут же в моей детской голове появилась странная идея: я буду носить ее на своей груди. Конечно, не дома. В школе! Я буду носить ее, когда пойду в школу. Вот это будет сюрприз: в школе ни у кого нет медали, а у меня будет.

На следующий день утром, когда я пошел в школу, эта медаль уже была у меня на груди. Накануне после осмотра я не вернул ее в сверток, спрятал в другом месте. Утром же, выходя из дома, нацепил на грудь.

Обычно со школы мы с братом возвращались в разное время. Утром же из дома всегда выходили вместе. Уже на улице иногда слышали голос матери, обращавшейся к моему брату: «Не оставляй брата. Идите вместе. Он маленький, не позволяй, чтобы другие дети обижали его. Слышишь, что я сказала?» Брат ей не отвечал, но старался хотя бы формально выполнять ее указания. А как только мы доходили до ворот школы, он окончательно забывал о моем существовании и даже не интересовался, где я пропадаю, кто меня обижает, кто бьет.

По дороге в школу он всегда шел впереди на расстоянии около пятнадцати метров. Но временами он ускорял шаг – может быть, я сам незаметно для себя начинал медлить, – и расстояние увеличивалось. Сразу же, прямо пропорционально этому, возрастало и мое внутреннее недовольство. Я считал, что брат относится ко мне плохо. Он опять оставил меня далеко позади, а сам идет как ни в чем не бывало.

Расстояние от нашего дома до школы было более одного километра. В середине пути я уставал и начинал идти все медленней. Брат же бывал вынужден останавливаться, поворачиваясь назад, старался торопить меня:

– Ты давай побыстрее, мы опаздываем на первый урок…

И в этот день мы с братом вышли из дома вместе. Он, как всегда, шел впереди. А в первый раз, когда он остановился, чтобы упрекнуть и поторопить меня, от удивления сначала онемел, нахмурившись и молча стоял, с сожалением качая головой, спросил:

– Зачем ты это взял?

Я ничего не отвечал. Левой рукой прикрыл медаль на груди так, будто брат пытался отнять ее у меня.

– Так и пойдешь в школу?

Я и на второй его вопрос не ответил. Но весь мой вид говорил, что, если он будет продолжать в том же духе, я поверну назад и не пойду в школу. Брат отвернулся, ускорил шаг, все дальше и дальше отдаляясь от меня, продолжил свой путь. Он больше нигде не останавливался, назад не поворачивался, на меня не смотрел и никаких замечаний не делал.

Уже в классе один из моих товарищей потрогал мою медаль и, улыбнувшись, спросил:

– У тебя медаль?

– Да, – сказал я.

– Это на самом деле твоя?

– Конечно.

Я даже не знаю, заметил ли кто-нибудь из учителей медаль на моей груди. Во всяком случае, точно помню, что замечаний от них не получал. Только потом до меня дошло, что медаль мог увидеть учитель русского языка. Он отличался своим резким характером, и, наверно, без острых замечаний не обошлось бы. С войны он вернулся позже всех оставшихся в живых фронтовиков нашего села, потому что там – то ли в России, то ли на Украине – женился. Потом по неизвестной причине оставил жену с двумя детьми и приехал в свою деревню. Здесь женился, дети уже в школу ходили. Без одной ноги – одну ногу ампутировали – с костылем в руках, он выглядел даже активнее других преподавателей. Везде во всем преуспевал. Впечатление было такое, как будто вместе с протезом ему поставили второй двигатель, точнее – второе сердце. Как только вернулся на родину, он сразу же заочно поступил в педагогический институт и успешно его окончил. Все время был в движении. Учительская была на втором этаже, а половина классов – на первом. В день минимум десять раз он поднимался на второй этаж и спускался обратно. На переменах с костылем в руках, шаркая протезом, часто гулял во дворе школы, и при виде его все ученики вели себя заметно скованнее, друг друга предупреждали: «Учитель здесь…» В то трудное время многим тяжело было содержать одну семью, а он – инвалид без одной ноги – вкалывал, аккуратно платил алименты, содержал две семьи. Шаркающий протез, костыль в правой руке и резкий характер учителя русского языка настораживали нас, учеников, мы все боялись его – но не страшились – и очень уважали. А если бы он увидел мою медаль, безусловно, было бы неприятно.

Позади остались два урока и одна перемена. На большой перемене я поднялся на второй этаж. Просто хотелось дать понять брату, что он напрасно волнуется: вот я с медалью пришел в школу – и все нормально. А там, в классе брата, случайно наткнулся на сына председателя колхоза. Его язвительная улыбка была настолько уничтожающей, что я не в силах был ответить ему. А он продолжал нагло смеяться надо мной и, не дожидаясь моего ответа, спросил:

– Емахдан алдын?

Это был второй шокирующий удар. Я уже был в нокауте. Его вопрос «Емахдан алдын?» с азербайджанского на русский язык переводится так: «Ты это получил за обжорство?» Это было оскорбление. Значит, я ни на что не способен и могу отличиться только своим обжорством.

Этот негодяй меня совершенно не знал – впервые мы с ним стояли лицом к лицу и вроде бы разговаривали, – но имел наглость так беспардонно охаивать меня! Как он мог додуматься до такого: «Емахдан алдын?» Не только его язвительная улыбка и отвратительные мысли, но даже говор его был отталкивающе-чужим. Слово «емахдан» мы никогда не произносим со звуком «х», это слово мы произносим с «к». Он, конечно, говорил на азербайджанском языке, но его диалект отличался от нашего – местного. Это потому, что сам председатель колхоза и вся его семья не местные, а приезжие. К нам, в нашу деревню, они приехали два-три месяца назад. До этого жили в Баку. Глава семьи работал педагогом, а его сын учился в приличной городской школе. Вдруг привычный ритм их городской жизни нарушился – педагога назначили председателем нашего колхоза.

В принципе, председателей колхозов не назначали, а выбирали на общих собраниях колхозников. Получается, что колхозники нашего села каким-то образом узнали – то ли в газете прочитали, то ли по радио услышали, – что в Баку есть один педагог и только он может заменить легендарного председателя Фиридун-киши, который более пятнадцати лет бессменно возглавлял колхоз и, оставив после себя очень хорошие воспоминания, ушел из жизни. Нет, такого не было. Как говорится, давайте назовем вещи своими именами: человеку нужна была хорошая должность, и он попросил у своих покровителей… Да зачем мелочиться, если все понятно как дважды два?

Как это «Емахдан алдын?» меня оскорбило! А брат стоял и смотрел как ни в чем не бывало. Ему же сказано: не позволяй, чтобы другие дети его, то есть меня, обижали, и в данной ситуации он, как старший брат, должен был вмешаться и довести до сведения этого наглеца: «Он мой брат, я его хорошо знаю, он никакой не обжора». Мой брат же молча стоял и смотрел на меня. По-моему, он даже был рад, что за эту медаль мне досталось.

В то время еды было не так уж много, чтобы мы, дети, обжирались и даже соревновались между собой, кто больше съест. Поэтому ни я, ни другие дети нашего села обжорством не занимались, это было невозможно – материальная база не позволяла. У нас никто не додумался бы задавать вопрос другим людям: «Емахдан алдын?»