Солнце. Здесь было слишком много солнца. Яркого, ослепляющего, жаркого. Безжалостного. Того настоящего солнца, которое своими настойчивыми лучами причиняет почти физическую боль. Больно смотреть на этот невыносимо-золотистый диск, больно вдыхать горячий воздух, пропитанный пылью и… свободой.

Свобода.

Вот отчего так сладостно и немного горько в груди.

От этого пьянящего, невыразимого восторга, от осознания что ты — свободен.

Свободен от всего, что преследовало долгие полгода. Те гребаные полгода, за которые почти разучился чувствовать себя человеком. Полгода, наполненные стремлением выжить, не попасться, как попадает в капкан глупый, легкомысленный зверь. Полгода, за которые интуиция и осторожность стали неотъемлемыми спутниками, сопровождающими каждый шаг.

Потому что одно неверное движение — и ты либо в тюрьме, либо на кладбище. Незавидный выбор, что еще сказать.

Но вот пытка постоянной, незримой опасностью завершилась. Можно вдохнуть поглубже насыщенный бензином воздух и вновь окунуться в яркую, захватывающую, полную опасностей преступную жизнь.

Вот только пока совсем не тянет. Слишком измотали эти полгода, чтобы так, с ходу, бросаться в очередную авантюру.

А еще… Да что скрывать? Зотов, совсем не отдавая себе в этом отчета, необъяснимо, нелепо хотел увидеть “сестренку”.

Зачем? На кой черт сдалась ему эта надменная генеральская дочка с характером самой канонной ментовской стервы?

Ответа Зотов даже искать не собирался.

Нахрен надо.

***

— Не думала, что у тебя хватит наглости сюда заявиться.

Лаврова не только не обернулась — даже от книги не оторвалась. Но какой-то своей ментовской интуицией почувствовала его присутствие за спиной. Как ей только удалось, кто бы объяснил?

— И тебе здравствуй, дорогая сестренка, — не пытаясь скрыть издевку, ответил он, изучая взглядом идеально прямую спину со слегка сведенными лопатками. В первое мгновение даже хотелось наклониться и этак по-родственному коснуться губами едва тронутой загаром щеки, но все же Зотов решил, что это будет уже перебор.

Она наконец соизволила повернуться. Как-то нарочито медленно, словно боясь, что он заметит на ее лице неподобающее леди выражение. Впрочем, если таковое и было, то сейчас от него не осталось и отблеска. Только легкое недовольство. Да пальцы чуть сильней нужного сжали толстый том какой-то специальной ментовской литературы.

Вечная отличница, блядь.

Наверное, за это он ее так невзлюбил. Еще с той встречи в генеральском доме, где он на первой же минуте почувствовал себя до отвратного лишним.

Благородный папаша-генерал, его супруга — этакая ухоженная интеллигентка и дочка — принцесса-отличница-идеал на десерт.

Заебись.

Ему, бывшему дворовому парню, вору-рецидивисту, слыхом не слыхавшему о долбаных Моцартах, Гёте и прочих в этом высшем собрании делать было ну вот совсем нечего.

Однако его приняли. В этот, блин, круг избранных, в это образцовое семейство, целиком состоящее из идеальных людей.

Приняли?

Нет, только не она. Не эта надменная наследница генеральского престола с королевской осанкой и взглядом-рентгеном. На красивом лице воплощенной правильности крупными буквами было написано, что она видит подобного братца где угодно, но только не за общим столом.

Лучше всего — в местах не столь отдаленных.

И мечта ее почти осуществилась. В один далеко не прекрасный день его едва не зацапали ее коллеги. С другой стороны прессовали “друзья”. Жизнь радовала обилием экстрима. Наверное, “сестренка” была довольна как никогда.

— Надеялась, что меня грохнули? Или что я “в темнице сырой”, или как там по Пушкину, отличница? Тебе какой вариант больше понравился бы?

— Не говори ерунды, — она чуть поморщилась, аккуратно захлопнула книгу и встретилась с ним спокойным, невозмутимо-льдистым взглядом.

Блядь.

А ведь…

Ей просто было на него плевать.

Это он усиленно растил в себе ненависть и пренебрежение к правильной до отвращения принцессе в погонах.

А она…

Да плевать она на него хотела.

Он для нее не больше чем досадный слой пыли на безупречно отполированной поверхности стола.

И какого хрена это так противно и унизительно осознавать?

Потому что ему-то не все равно.

Эта идиотская в своей абсурдности мысль опрокинула и придавила к земле безжалостной бетонной плитой.

Ему не все равно.

Гребаные четыре слова, за долю секунды перевернувшие весь привычный мир и его сознание заодно.

Вот она — разгадка его необъяснимой, нелогичной ненависти к этой ледяной безупречной суке.

Вот оно — объяснение, какого черта он долбаных три минуты сверлит взглядом ее точеную шею с прилипшей прядкой золотисто-солнечных волос.

Пристрелите меня кто-нибудь.

Что может быть хуже понимания, что его чувства — не тщательно отрегулированная ненависть к представительнице ментовской династии, а гребаное-не-пойми-что-только-не-отвращение.

О каком отвращении речь, когда…

Никогда, блядь.

И не сметь смотреть на эти модельные ноги, представляя…

Вдох.

Выдох.

Спокойно.

Только не сейчас.

И только не она.

— Зотов, прекрати на меня так смотреть.

Черт. Черт-черт-черт.

Заметила.

— Ты себе льстишь, сестренка. Меня не интересуют фригидные стервы в погонах.

Вспыхнула.

Краска медленно плеснула на щеки, затем волной накрыла шею и замерла где-то на уровне выреза легкого светлого платья, ненавязчиво обхватывающего стройную-ну-нахрена-быть-такой-сексуальной фигуру.

Он ее хочет.

Еще один абсолютно, полностью, целиком, от начала и до конца бредовый факт в копилку к предыдущему.

Бред.

Ебаный бред, который не придет в голову даже конченому наркоману или нажравшемуся до зеленых чертей алкоголику.

Бред более чем реальный, как ни прискорбно это признавать.

Хочет, и еще как.

Опрокинуть на эти теплые доски полированного стола, сметая по пути тарелку с пряно-сладкой земляникой.

Или прямо на землю, буквально вбивая это хрупкое тело в прогретую солнцем утоптанную поверхность, в прямом смысле смешивая с грязью ее насмешливую высокомерную чистоту…

— Зотов, не вздумай.

Что это? В ледяном голосе наметилась настороженность? Она снова читает его мысли, какого черта?

— А кто мне запретит? Ты? Ну попробуй.