И тем более странным оказалось вдруг осознать эти простые, но невероятные слова: он будет отцом.

А она — мамой.

Зимина — жесткая, жестокая, резкая; принимающая непростые, порой чудовищные решения; та, которую он прежде считал недосягаемой, недоступной, о которой и помыслить не смел иначе, кроме как о начальнице или друге, а после — ненавидел и желал ей смерти, она вдруг станет мамой. Матерью его ребенка.

Это вообще реально?

Он долго метался в тот вечер после того, как Ирина Сергеевна бесцеремонно выставила его за дверь, не желая разговаривать; не спал полночи, но впервые за долгое время вопреки обыкновению не позволил себе выпить хоть немного. Еще недавно потерянный, опустошенный, не видящей ни цели, ни перспектив в собственной жизни, словно очутившись в каком-то вакууме, он не знал, ради чего и как должен жить — кажется, осталось только катиться на самое дно. А уже сегодня… сегодня он знает, что на свете появится маленький человек — часть его.

И все, такое запутанное, неоднозначное, сложное и невыносимо больное, вдруг стало ясным и простым: он должен переступить через себя. Не имеет значения, как он относится к Зиминой, не имеет значения, сколько совершенного и не совершенного между ними, да и ее собственное желание и упрямство, откровенно говоря, не имеет значения тоже. Это не только его прямая обязанность и право — это еще и шанс. Шанс найти в бесцельно-тяжелой изматывающей пустоте что-то, что поможет справиться, выдержать, выплыть. Осознать: в его гребаной жизни, в которой было столько всего — кровавого, жуткого, глупого — неожиданно появился смысл.

***

Никто так и не понял, как этому типу удалось извернуться — молоденький ППС-ник, совсем еще салага, заталкивая задержанного в обезьянник, отвлекся, вытаращившись на длинноногую посетительницу, шествующую по коридору; второй, остановившись у окошка дежурки, о чем-то увлеченно сплетничал с Олегом. И полной неожиданностью для расслабившихся участников действия оказалось, когда, на ходу выхватив откуда-то заточку, задержанный, без малейшего усилия отшвырнув в сторону тщедушного пэпса, рванул на выход. Еще секунду назад мирная тишина, прерываемая лишь смутным бормотанием голосов, наполнилась шумом: лязгом автоматов, топотом тяжелых ботинок, матерщиной, криками “держи его!” и “стой, падла!”.

И в этот момент распахнулась дверь.

Все происходящее заняло какие-то секунды, но Паша, как раз запиравший дверь кабинета, молниеносно оценил обстановку, уже догадываясь, что сейчас произойдет.

Вот Зимина, на мгновение застыв в дверях, пытается понять, что происходит. Вот здоровенный бугай с заточкой, преследуемый пэпээсниками, в прямом смысле нарывается на неожиданное препятствие, закрывающее ему выход к свободе. За спиной — топот и лязг, впереди — открытая дверь. Сколько долей секунд ему понадобится, чтобы сориентироваться — рвануться вперед и прижать оружие к горлу начальницы? И хватит ли ума у разгоряченных погоней пэпсов опустить автоматы, не провоцируя на непоправимое?

Ткачев и сам не понял, как, только что стоявший у кабинета, очутился за спиной задержанного. Как в последний момент выбил у него из пальцев заточку — в неожиданно повисшей тишине показался оглушительным звон металла о плитки пола. Как бугай яростно дернулся, вырываясь, — уходя от удара, Паша ощутил что-то липкое и горячее на лице, а в следующий момент нападавший грохнулся на пол, пытаясь высвободиться от хватки подоспевших пэпсов и откуда-то возникшего дежурного опера. Но вдруг смазался, слился, спутался грохот, злобная перебранка, звуки ударов — внезапно закачалась, поплыла ближайшая стена; тяжелый ком подступил к горлу.

— … Паш!

Медленно раскрыл глаза — в каком-то диком танце мешались, расплывались цветные пятна: бежевое, рыжее, белое… Вздрогнул, ощутив что-то прохладное и мягкое, пахнущее духами; попытался подняться.

— Да сиди ты уже! — с опозданием распознал эти знакомые недовольно-строгие нотки и только потом встретился с ней глазами — огромные, черные-черные и почему-то невероятно встревоженные.

— Ты мне жизнь спас, получается… Этот псих меня или прирезал бы, или попросту раздавил…

— Не за что, — буркнул Ткачев, раздраженно отталкивая тонкие пальцы, вновь прижавшиеся к виску — именно там пульсировала тупая, навязчивая боль.

— Паш… — сама возненавидела себя за то, как беспомощно, даже испуганно прозвучал собственный голос, а особенно — за ту никому нахрен ненужную недозаботу, вдруг остро всколыхнувшуюся внутри. Неосознанно стиснула в пальцах окровавленный платок, зло сжимая губы.

А на что ты рассчитывала, интересно?

Благородные спасители и благодарные спасенные — явно не ваш шаблон отношений. Давно пора бы запомнить. И смириться, кстати, тоже пора.

***

Все случилось слишком стремительно и неожиданно — она целиком ушла в свои мысли, погрузилась в себя, мало реагируя на происходящее вокруг, и даже обычно острая интуиция — “паранойя” — в этот раз не подала сигнал об опасности.

— Терещенко?!

Еще машинально, как-то жалко успела дернуться, заметив знакомое лицо, искаженное ненавистью и злобой; и тут же ударил по обонянию сладковатый химический запах, затуманивая мозг; завертелись подсвеченные фонарями громады сугробов, мягко сияющие прямоугольники окон и чернеющее вечернее небо, а затем наступила темнота.

Неприятно и глухо отдавался в голове какой-то гул, расплывалась окружающая действительность, и только пронизывающий холод, постепенно пробирая насквозь, немного отрезвил.

— Терещенко, ты че задумал?! — отшатнулась, непроизвольно пытаясь уйти от направленного прямо в лицо пистолета; неловко повернув голову, осознала, что ничего не выйдет — онемевшая рука оказалась закована в наручники, пристегнутые к какой-то металлической конструкции.

— А сама-то как думаешь? — зло прищурился Терещенко, рука с пистолетом дернулась. — Что мы делали с такими, как ты?

— Олег, че ты творишь?! Остановись! — еще в последней отчаянной надежде пыталась достучаться, воззвать к рассудку, хотя в глубине души уже понимала — бесполезно. Он выглядел настоящим психом — все доводы разума, объяснения и мотивы обезумевшее от ярости сознание попросту не воспримет.

— Это ты мне говоришь? Ты, тварь?! Катя тебе тоже говорила “остановись”! Ты ее послушала?!

Все бесполезно. Он не слышит, не хочет слышать, тем более — понимать.

Не остановить. Не убедить.

Взгляд наткнулся на валявшийся в трех шагах стальной прут. Не дотянуться. Какие-то три шага — невозможно, непреодолимо, недосягаемо.

Это конец, устало, с каким-то обреченным спокойствием поняла Ира, неосознанно прижав ладонь свободной руки к животу. Глупо, как же глупо… Бессильно прикрыла глаза, не желая видеть — ни дуло направленного на нее пистолета, ни еще сильнее изменившегося в лице Терещенко, заметившего этот непроизвольный жест.

— Я тебя убью, как ты убила Катю! Тебя и твоего выблядка!

В повисшей тишине показался оглушительным грохнувший выстрел.

========== II. 7. Выстрел ==========

В повисшей тишине показался оглушительным грохнувший выстрел.

Не понимая — как, почему может что-то слышать, осознавать, открыла глаза.

Она жива?

Глубоко, до боли вдохнула холодный воздух и тут же об этом пожалела — сквозь режущую легкие морозность, запах чего-то металлического, бензинового, густого пробился еще один — отвратительный, усиливающий дурноту. И только потом, с трудом подняв отчего-то отяжелевшую голову, заметила Ткачева — склонившись над телом Олега, он деловито обыскивал карманы куртки.

От медленного осознания произошедшего замутило еще сильнее. Прижав к лицу рукав куртки, Ира задержала дыхание, стараясь не дышать — казалось, еще немного, и просто задохнется, таким невыносимым и резким стал запах, даже закружилась голова.

— Встать можете? — Ткачев, щелкнув замком наручников, не дожидаясь ответа, без лишних церемоний подхватил начальницу за талию, помогая подняться. Совсем белая, дрожащая, едва стоящая на ногах — кажется, она вот-вот готова была рухнуть в обморок. Этого еще не хватало…