Два года мы вместе прожили в комнатушке на чердаке. Мы сами отскребли там пол и даже расчистили местечко, чтобы можно было поиграть в картишки, чаще всего в фараона. Сорель использовал нас в качестве грузчиков, а еще мы разбавляли заваренным чаем виски, которым торговал наш хозяин. Мы ухитрялись весело проживать даже унылые серые зимы, и особенно нас веселило, когда приходилось вытаскивать из сугробов заблудившихся в снегу пьяненьких соседей, вышедших в общественный сортир. Если кого-то одного из нас валила с ног лихорадка, двое остальных неизбежно заболевали следом, а потом в той же последовательности выздоравливали – словно по одному поднимаясь и спускаясь по лестнице. Летом 1853-го мы втроем заболели брюшным тифом; Донован и я сумели выкарабкаться, а Хобб, к сожалению, нет. Старый Сорель, проявив великодушие, даже гроб для него оплатил, так что нам не пришлось делать его самим.
Хобб вернулся снова лишь через несколько месяцев. Вернулся без предупреждения, совершенно бесшумно. Видимо, после смерти он утратил свой звонкий голос, однако его страсть шарить в чужих карманах никуда не исчезла. Я плохо спал, вертелся в постели, меня мучили тревожные сны, и я то и дело просыпался, чувствуя, как Хобб своей ручонкой касается моего плеча, а утром обнаруживал на подушке какой-нибудь пустячок: иглу, наперсток, а то и подзорную трубу. Иногда его желание овладевало и мною, и меня тоже невольно начинало тянуть к воровству. Порой, когда я стоял за прилавком, а какая-нибудь приезжая женщина, поправив очки, наклонялась, желая получше рассмотреть товар, у меня прямо-таки руки чесались – так хотелось вытащить что-нибудь у нее из сумки. Донован к этому времени сильно увлекся боксом, часто принимал участие в боях и тогда пребывал во власти бескрайней ослепляющей ярости. А я так и не сумел найти нужных слов, чтобы объяснить ему, как часто его маленький брат приходит ко мне в темноте и садится в изножье моей убогой постели. Не смог я придумать и сколько-нибудь разумного объяснения тому, отчего у меня под кроватью в коробке скопилась целая куча колец, очков, наперстков и пуль, которые рыболовы используют в качестве грузил. «Это я просто так украл, – солгал я, когда Донован все-таки эту коробку обнаружил. – Для Хобба». Для начала Донован мне как следует врезал, а потом крепко обнял, прижал к себе, и мы с ним долго сидели, обнявшись, пока у меня не перестало звенеть в ушах после его затрещин. Коробку мы отнесли на могилу Хобба, выкопали неглубокую ямку и ссыпали туда все украденные мелочи – это, между прочим, привело Хобба в такую ярость, что он долгое время не давал мне спать по ночам, заставляя и меня испытывать его неистребимое желание красть. Если честно, я не очень-то и возражал. Мне казалось, что если я после смерти Хобба превратился как бы в его старшего брата, то Донован теперь, наверное, может считаться моим старшим братом.
И я, подчиняясь желанию Хобба, начал заполнять украденными мелочами другую коробку. Но его желание, похоже, собиралось преследовать меня вечно. И если я поддавался ему и крал, скажем, карманные часы или ценную книгу, Хобб просто в восторг приходил. Чуть позже мне стало казаться, что желание Хобба проникло и в Донована и действует на него примерно так же, как на меня. Возможно, именно оно вдохновило нас и придало нам смелости, когда мы от скучных краж перешли к настоящим грабежам. Сперва, конечно, это были не грабежи, а одно название. Мы грабили тех, кому случилось пройти мимо той поляны, где мы в ночи делили добытое виски. У нас был один шестизарядный револьвер на двоих, но намеченная жертва, разумеется, об этом не знала. Я обычно следом за Донованом выходил из зарослей и молча стоял у него за спиной, пока он, приставив револьвер к пузу какого-нибудь толстого жулика или пьяницы, бормочущего что-то бессвязное, а то и священника, тщетно пытающегося наставить нас на путь истинный, обчищал ему карманы. Я помогал. И очень скоро у нас на чердаке под полом скопилась изрядная добыча: часы, увесистые кошельки с монетами, документы и деловые бумаги, которые, возможно, были для кого-то крайне важны. Теперь Хобб гораздо реже посиживал у меня на постели, зато часто с наслаждением рылся в этом ворованном барахле. Так что мы втроем вполне могли и дальше продолжать совместную жизнь.
Примерно в то же время Донован, участвуя в боксерском поединке, как-то чересчур сильно врезал в лоб своему противнику и рассек ему бровь, но, что было гораздо хуже, этот парень, поднявшись на ноги, понес полную околесицу. Он ни на чем не мог сосредоточиться, даже в одну точку посмотреть не мог. Естественно, тут же явился шериф и стал задавать вопросы: по правилам ли шел бой и не спрятал ли Донован что-нибудь тяжеленькое в боксерские перчатки? Донован заявил, что на нем вообще никаких перчаток не было, и тут же получил от шерифа удар ногой по ребрам и вслед за этим вопрос: что мы можем ему, шерифу, предложить, чтобы он закрыл на все глаза? Я пожертвовал серебряные карманные часы из своей сокровищницы, однако уже через несколько дней тот же шериф снова явился к нам и спросил: «Интересно, как это получилось, что на задней крышке подаренных часов выгравировано «Роберт Дженкинс? А не тот это Роберт Дженкинс, которого на прошлой неделе ограбили на Лендинг-роуд?»
На этот раз Донован сломал шерифу челюсть.
Все лето мы были в бегах. А потом объявления с нашими физиономиями стали появляться чуть ли не на каждом углу. В Бретоне, в Уоллисе, даже в лагерях поселенцев в самых южных, заболоченных районах. Мы вглядывались в нарисованные углем портреты наших «личностей» и веселились – столь мало было сходства с оригиналами. «Надо бы, пожалуй, встретить врага во всеоружии», – заявил Донован. Так что, когда в следующий раз мы остановили почтовую карету, он заставил людей поверить, что мы – члены банды Мэтти. «Ну-ка, повтори еще раз, кто мы такие», – потребовал он у возницы, сунув ему в рот дуло револьвера, и тот, разумеется, подчинился.
Когда нас вновь объявили в розыск, вознаграждение за нашу поимку было удвоено.
Мы прятались на чердаке в сарае. Сарай принадлежал одной прачке, наполовину влюбленной в Донована, которая на людях называла нас джентльменами, и это даже на ее соседей постепенно подействовало. Они к нам привыкли и даже стали порой приглашать нас к ужину. Так мы и слонялись, без шляп и с довольно растерянным видом, из одной чужой кухни в другую. Здоровались через стол со странно улыбавшимися хозяйскими дочерями в белых кружавчиках и бормотали слова благодарности Всевышнему за несказанную щедрость и милость. Почему-то никто нас не выдал. «Кто бы мог подумать, – говорили эти люди, – что округу Пейтон так повезет: именно у нас будут скрываться двое парнишек, которые хотят показать этим федералам, как в Арканзасе относятся к ихним северным законам!»
После этого мы, так сказать, объединили силы с дальними родственниками Донована. Они тоже были из семейства Мэтти, но звали их Эйвери и Мейтерс Беннетт. Это были тупоголовые пьянчуги из Теннесси. К обоим очень подходило выражение «сила есть – ума не надо». Мускулов у них и впрямь было куда больше, чем мозгов. Но, как справедливо рассуждал Донован, вдвоем мы вряд ли могли претендовать на звание «банды Мэтти». Зато вчетвером можно было бы попробовать даже совершить настоящий налет – скажем, на какую-нибудь небольшую железнодорожную станцию. Или на обоз переселенцев. И мы такой налет действительно совершили, скользя в темноте среди повозок и слушая, как вокруг нас вспыхивают, как свечи, испуганные крики.
А после ночного налета на почтовый дилижанс в Фордеме нам пришлось спасаться бегством, поскольку среди пассажиров оказался какой-то чересчур храбрый парень из Нью-Йорка, и он открыл по нам беспорядочную стрельбу из своего револьвера. Уже вторая посланная им пуля угодила Доновану в плечо. Остальное я помню довольно смутно. Помню только, что в ярости я схватил этого типа за волосы и буквально выволок его из кареты, и остальные пассажиры даже не пытались меня остановить. Потом газеты целых двух округов дружно назвали это «настоящим зверством». Должно быть, я и впрямь озверел, хотя в памяти у меня почти ничего не осталось, и я, помнится, все удивлялся потом, оттирая и отмывая от крови свои ботинки, когда это я начал бить его ногами.
