Сергей Николаевич Сергеев-Ценский

У края воронки

Рассказ

I

Это было в начале войны, в июле, когда немецкие войска вторглись в пределы Украины, наполняя ревом несчетных самолетов и танков небо и землю.

Заняв утром очищенное ночью нашим отрядом село Вербки, командир одного из пехотных немецких полков, барон Гебзаттель, получил от своего высшего начальства три часа на отдых и завтракал с несколькими из своих офицеров в хате сельсовета.

Это был длинный и с вытянутым лошадиным лицом человек, державшийся важно и говоривший наставительно, но в то же время возбужденный и успехом своего полка и вином, которого было достаточно на столе.

- С сегодняшнего дня, господа, мы уже не в Западной, а в Восточной Украине, то есть давно уже советской, - говорил он, - однако нам очень хорошо известно, как украинцы настроены против русских... В восемнадцатом году они ведь вполне были уверены, что получат полную независимость, а получили от русских большевиков советы! Вы, разумеется, знаете, что они не примирились с этим, а я скажу больше: они ждут нас, как своих избавителей. Они помнят, как мы дали им гетмана Скоропадского в восемнадцатом году, как мы поддерживали их Петлюру... А я, я лично, должен вам сказать, знаком был с вопросом о свободной Украине еще с пятнадцатого года, когда был лейтенантом, и никто другой, как мой дядя, генерал от кавалерии в отставке, был тогда председателем немецко-украинского общества... Еще бы, да я отлично помню, как торжественно открывалось это общество и как оно называлось даже... Признаться, несколько длинно, но... вразумительно, а именно: "Союз германских ревнителей украинских освободительных стремлений". Да-да, пытаясь улыбнуться, показал барон желтый оскал крупных зубов, - мы уже тогда были заняты теми самыми вопросами, которые решаем так блестяще теперь благодаря нашему фюреру!

- Хайль Гитлер! - хором отозвались на это офицеры, чокаясь с ним и друг с другом, а барон Гебзаттель продолжал:

- Я присутствовал на открытии общества. Это было не где-нибудь в частном доме, а в зале ландтага и при очень большом стечении публики. Открывал собрание мой дядя собственной речью. На мой современный взгляд, он много говорил лишнего - можно было бы короче и энергичней, - но тогда шла ведь еще война и положение было не вполне определенным... Конечно, и украинская история упоминалась, и литература, и искусство, и прочие скучные вещи, - без этого тогда было нельзя, - наконец, дошел он до экономики Украины, что было гораздо существенней, а главное, говорил о том, что совершенно необходимо нам, германцам, восстановить ее государственную самостоятельность. "Восстановить" - это, конечно, говорилось для приличия, только по требованию момента... После моего дяди с обстоятельным докладом выступил австрияк, доктор Левицкий, - кажется, не ошибаюсь... Помню такую фразу из его речи: "Украина - экономический хребет России!.." Еще бы не хребет! Криворожская руда, донецкий уголь, пшеница, породистый скот из немецких колоний... Еще бы не экономический хребет!.. Потом показывались световые картинки: города, села, виды и типы Украины, - это произвело впечатление на публику. Не обошлось, разумеется, в докладе и без кружев и прочего рукоделия, это уж специально для дам: вот, дескать, какие у вас будут искусные работницы!.. Через два-три года мы имели возможность убедиться в том, что это за богатая страна, когда ее завоевали. Тогда нам не удалось удержаться в ней, - что делать, зато теперь... теперь мы останемся здесь навсегда!

- Хайль Гитлер! - крикнули офицеры и потянулись к нему чокнуться. Но он не сказал еще всего, что думал сказать; он продолжал, разжигаясь от собственных слов и становясь более красноречивым:

- Ненависть украинцев к русским поработителям - вот что, господа, позволит нам пройти Украину молниеносно и через неделю-другую быть уже одним частям в Москве, другим - на Кавказе! Большевики заставили украинцев служить в армии, но это нам только на руку. Что, кроме развала, может произойти от их принудительной службы? Армия большевиков рассыплется в прах при нашем нажиме, потому что она разноязычна! Большевики пожнут, что посеяли: они ввели на Украине свои советы, но оставили в неприкосновенности ее язык, а здесь-то и зарыта собака! Мы-то умеем вводить порядок в порабощенных странах, а большевики лишены этого таланта... за что они и поплатятся очень скоро потерей всего своего европейского пространства!

Барон Гебзаттель говорил так весело, как может говорить только удачливый полководец, хотя Вербки были заняты фланговым ударом танковой колонны, а его пехота пришла уже на готовое.

Понятно, что его поднятое настроение удваивалось в офицерах, и один из них, полковой адъютант, старший лейтенант фон Ган, придумал подходящее развлечение своему непосредственному начальнику и, чуть только закончен был завтрак, пустился приводить в действие что задумал.

Он не плохо говорил по-русски, так как родился и рос в семье курских помещиков, спасавшейся от Октябрьской революции в Германии; был взят из запаса, имел уже почтенную лысину на темени и мечтал добраться поскорее до своих бывших владений.

Замысел фон Гана состоял в том, чтобы доказать воочию молодым офицерам полка полную справедливость слов их командира, и он спешил опросить оставшихся в селе раненых красноармейцев, нет ли из них украинцев.

II

Четверо украинцев: сержант Задорожный и красноармейцы - Линник, Очеретько и Готковой, и четверо русских: младший сержант Молодушкин, Плотников, Колдобин и Семенов - были отобраны фон Ганом из числа контуженых и тяжело раненных, но, по его мнению, могущих добраться до площади против хаты сельсовета. Все были опрошены, не коммунисты ли они, и все оказались беспартийными.

Задорожный, раненный пулей в левую ногу и потерявший много крови, когда его подняли, с трудам даже и стоял перед немецким офицером. Кровь хлюпала в сапоге, и он сказал просто так, самому себе, а не этому - серо-зеленому, с лоснящимся красным носом:

- Перевязаться бы надо.

- Ничего - хорош будешь и в этаком виде, - отозвался на его слова обер-лейтенант и отошел.

Невысокий, чернявый, слегка горбоносый, Задорожный поморщился от боли, поставил левую ногу на каблук - так легче было - и обратился к своему соседу Плотникову, шевельнув взлохмаченными бровями:

- На вас опираться буду, если идти придется.

- Вполне можете, товарищ сержант, - ответил Плотников и зашел так, чтобы прийтись к нему левой стороной тела: правая рука этого бойца висела плетью, ноги же были только ушиблены, однако шагать еще могли.

Молодушкин, худощавый, сероглазый, со стремительным профилем, со впалыми щеками, измазанными кровью, был ранен в голову вскользь, но гораздо более серьезной была его пулевая рана в плечо, а главное, он был придавлен крышей разметанного танком сарая, едва выбрался и имел теперь недоуменный вид. Он еще только пробовал каждый мускул своего тела, - какой служит, какой не хочет, а между тем надо будто бы собираться зачем-то в кучку, ему приказывает какой-то немец, - он в плену.

- Товарищ Очеретько, куда нас, а? - спросил он своего бойца, который отстреливался от немцев из сарая с ним рядом, вместе с ним был придавлен крышей, но выкарабкался раньше его и ему потом помог.

- Мабудь, танцювать, товарищ младший сержант, - сказал Очеретько без улыбки.

Это был ротный остряк. Совсем не положено по уставу, чтобы существовала такая должность в роте, но тем не менее почему-то она существует, и если не во всех ротах подряд, то в большинстве рот полка непременно находятся такие, которые за словом в карман не лезут, присутствия духа ни в какой обстановке не теряют, и стоит им только рот открыть, от них уже все кругом ждут какого-нибудь коленца, как от комика в театре.

Теперь этот круглоликий, приземистый полтавец имел понурый вид. Он оглядывал исподлобья улицу села, своих товарищей, немецких солдат около них и офицера, который что-то приказывал одному из них, стоявшему навытяжку. Очеретько трудно было держаться стоя.