С кем-то из его подчиненных у Рязанова был конфликт. Не знаю, на какой почве. Возможно, Рязанов защищал кого-то из своих летчиков. Летчики, как и разведчики наземные, работали в тылу врага. Военный летчик во время задания постоянно рискует жизнью. Могилы многих погибших неизвестны. У Ила начинает барахлить мотор, он выходит из строя, разворачивается в сторону своего аэродрома, и исчезает бесследно, словно переходя в другое измерение. Иногда сбитые пилоты падали на вражеской территории. И нередко попадали в плен. В книге А. Драбкина «Я дрался на ИЛ-2» Владимир Моисеевич Местер вспоминал: «Кто из плена приходил, тем плохо было. Не сразу, а потом, после войны. У нас был командир звена капитан Назмеев, в 42-м году его сбили, он попал в плен, бежал. Потом опять воевал. Закончилась война, мы базировались в Белоруссии. Ночью, я дежурил по штабу, подошла машина – два человека, как их всегда рисуют, на глазах у меня содрали с него погоны, посадили в машину и увезли. Жену и двух дочек забрали. Так и канул – ни слуху, ни духу… Это было страшное время, 1948 год…». Пилотам не у кого было искать защиты, кроме, как у командира, которому верили и на которого надеялись. И командир не оставлял в беде своих орлов. Как любое дело он доводил до конца, так и не бросал никого из своих. Но тут и командиру пришлось нелегко. Офицеры-особисты очень не любят, когда им, тем более, в присутствии других офицеров, делают замечания, выговаривают, пусть это и командарм. Воспринимается это ими как личная обида. У них свое начальство, свои представления о ценностях. У Рязанова противник оказался боевым, писал много докладных против него. Какой-то компромат, вероятно, был. Например, указывал, что Рязанов был арестован, но скрывает это. Он, видимо, решил, что – этим- то он уж наверняка добьет дважды Героя. Жалобщика тогда вызвали в особый отдел и спросили, откуда он об этом знает, от Рязанова ли слышал. А когда он ответил, что не от него, посоветовали эту информацию забыть, как раньше советовали это сделать самому Рязанову. Так что, далеко не все относились к нему с любовью и почтением. Как говорил сам Василий Георгиевич: я не червонец, чтобы всем нравиться. Замполит полковник Черноусов тоже почему-то писал жалобы на Рязанова. Неизвестно, какие партийно-политические расхождения у них были. Может, замполит полагал, что его должность требует не меньшего уважения, чем командирская. На одной из фотографий Черноусов выглядит почти юношей, румяный, пышущий здоровьем. Он был непримирим, писал без устали, с задором и энтузиазмом. Вероятнее всего, Рязанов, относившийся к политработникам без почтения, – он сам немало прослужил командиром-комиссаром и ценил их, прежде всего, по делам, – как-то задел своего заместителя по политической части. В корпусе на фронте почти все замполиты летали, вели за собой бойцов. Многие погибли смертью героя. А здесь, может, оказалось не так.
Потом, уже в Киеве, новым замполитом стал генерал Рубочкин, с которым Рязанов сработался. О военных делах Рубочкина очень тепло писал А.Д. Якименко, видимо, его друг, называвший его в своей книге Сашей. Мама дружила с семьей Рубочкина, с Надеждой Григорьевной, женой Александра Васильевича, и после смерти отца. Жили мы недалеко, ходили в гости друг к другу. Я помню, – мне было лет шесть, – как меня поразили несложные фокусы с магнитом, которые мне показывал Валера Рубочкин, сын Александра Васильевича. Потом Рубочкина перевели служить в Монино, где он и умер. Внук Рубочкина, Александр Сладков, сын его дочери Галины, ее я запомнил юной красавицей, стал сейчас известным военным корреспондентом на РТР.
Когда в 1944 году Александр Покрышкин, уже знаменитый летчик, получил третью звезду Героя, командир корпуса Утин сказал: "Ну, теперь держись, Александр Иванович. Твои три звезды – это терновый венец для тебя и даже твоих детей и внуков. Ты же знаешь, как у нас "любят" героев...". Эти слова, по признанию близких Покрышкина, оказались для семьи пророческими. С одной стороны, было уважение, почет, признание таланта. С другой, штабные герои войны всячески строили козни и интриги вокруг его неординарной личности. Но он всегда был выше этой мышиной возни, стойко сносил удары судьбы. И в минуты невзгод его семья – жена, дети – были той гаванью, где он находил покой и умиротворение [2]. Похоже складывалась жизнь и у Рязанова.
Мир несовершенен и несправедлив. Василий Георгиевич вместо того, чтобы решать философские, геополитические, социальные проблемы, рвал свое и без того нездоровое надорванное сердце в пустых, изнуряющих, выжигающих душу конфликтах с любителями таких бесплодных сатанинских затей. Есть род людей ни на что больше не годных, – только на такого рода свары, в которых они цветут, дышат этим отравленным воздухом, как кислородом, черпая в нем силы. Надо было Василию Георгиевичу бросить все, комиссоваться и, как Юмашев, например, поселиться в той же Алупке, размышлять у моря над вечными вопросами, писать мемуары. И дожил бы, гляди, лет до 70-80. Но не отпустили бы. Попасть в обойму очень сложно. Выйти же еще сложнее. Хотя, видимо, такую попытку в 47-м он делал. Но не сложилось. Да и характер у него был не созерцательный. Противоречие в том, что от круговерти дел устаешь действительно смертельно, а вырваться – умрешь от безделья.
Мир жесток, безразличен и равнодушен. Он не станет теплым и мягким, если ты не изменишь его, не оживишь своей душой, не согреешь своим теплом, не смягчишь своей нежностью. Мир бесформен. Формы создает дух. Чтобы их создавать, строить свои миры, надо немало: желание, правильное понимание вещей и их связей, готовность к неудачам и неожиданностям, к тому, что построенное окажется совсем не таким, как задумывалось. Нужны воля и умение строить, а также многое, многое другое, например, азарт, задор, веселость. Хотя созидание происходит спонтанно, без видимых усилий, условия должны соблюдаться. Все это у Рязанова было. Он понимал, что судьбы подчинены высшей воле. Но во власти человеческой столько свободы, что жизни не хватит распорядиться и малой ее частью. Жизни ему как раз и не хватило.
В характеристике Рязанова было записано: «Подбором и расстановкой кадров занимается недостаточно. Среди офицеров аппарата, в штабах полков и дивизий до декабря 1948 года имелись офицеры в прошлом судимые, бывшие в плену и окружении, привлеченные к партийной ответственности». Когда Конев командовал в Австрии, не отпуская от себя Рязанова, многие вопросы решались проще, а подобных претензий не возникало. Конев писал: «Взаимоотношения начальника и подчиненного должны покоиться целиком на основе единства целей, долга и товарищества… На службе – начальник, вне службы – товарищ и друг, вот лучшая форма взаимоотношений». И Коневу в годы войны удалось создать атмосферу доверительности, товарищества и в то же время требовательности с людьми, которые вместе с ним решали боевые задачи. Теперь тотчас же проявились недоброжелатели. Но Василий Георгиевич всегда был бойцом. Только вот эти никому не нужные бои забирали силы, которых уже было немного. В войну было интереснее, веселее. Почему закисла, забродила послевоенная жизнь? Оформившееся имперство виной? Старение руководства, косность, консерватизм? Как люди, не болевшие в войну, так и организм общества начал давать сбои в переходном режиме. Может быть, и сами победители виноваты? Опьяненные победой, хотели слишком многого? Хотя доброты, сочувствия, понимания другого, тогда, наверное, было побольше. Сколько внимания и тепла давали детям. В обществе, как и в природе, все уравновешено, какие-то законы сохранения действуют. Или «пятая колонна» работала? Но старость начинается, когда пропадает радость преодоления, соревнования, победы. А здесь победа уже состоялась, некуда стремиться, впереди пустота.
В 47 г. летчик из его армии улетел в Австрию. Командиров кого разжаловали, кого посадили. Недруги командующего воспрянули духом. Рязанов тоже подготовился к тюрьме. Не хотелось снова в камеру, но что поделаешь. К тому времени уже сидели главный маршал авиации А.А. Новиков, генерал-полковники авиации А. Никитин, И. Туркель и генералы штаба ВВС, и другие военачальники. А маршал авиации С. Худяков был расстрелян в 1950-м. На нервной почве у Рязанова началась экзема. Его планировали разжаловать в рядовые и лишить всех наград. Когда это решение докладывали на политбюро, Сталин проговорил в усы: Рязанов… я его знаю… И тут же машина завертелась в обратном порядке. Ему предлагали должность министра гражданской авиации. Но он не мог работать в режиме, задаваемом Сталиным, по ночам, и отказался. Были и другие предложения. Хотели использовать его политическое образование. Перед отъездом в последний отпуск, откуда он не вернулся, он сказал жене: ничего не поделаешь, придется после отпуска ехать в Москву, как я не отказывался, не смог.
