А потом потухли, словно лампочка перегорела.

                  ***

…Я чего-то пробубнила в ответ, сама не поняла что, и выскочила на улицу. Дома остались Пузырь, то ли ревущий, то ли хохочущий, неизменно путающий смех со слезами и наоборот. На улице – туман, в тумане – лишь я, никого вокруг больше, мои шаги гулко отзывались в пустоте, а, может, не только мои, да разве разглядишь что-нибудь. Так и не расслышала, что мне в дверях сказала мама, но я вроде в тему ей ответила, правда не помню что. Вот и поговорили. Из тумана выплыло бодрое лицо соседа с верхнего этажа. «Привет, юное поколение. Идем учиться.» – то ли спросил, то ли ответил он. «Идем» – то ли подтвердила, то ли возразила (а может, предложила?) я. Он согласно покивал головой, трубно прокашлялся и понес дальше свой стареющий организм, до краев наполненный неувядающим оптимизмом и верой в будущее. «Кретин» – раздраженно подумала я, оглянувшись ему вслед. «Дурочка» – спиной отзеркалил он, снисходительно пожал плечами и исчез в тумане.

Хождение в тумане какое-то не вполне устойчивое, и не совсем уверенное, и как бы не до конца хождение. Это скорее скольжение, а точнее, проскальзывание или просачивание из одного мира в другой. Я выскользнула из квартиры и медленно просачиваюсь в автобус. Я уже почти дошла, я уже точно не там, где была, но я и не вполне там, где должна быть, хотя я рядом, я слышу голоса, взвизгивание машин, до меня доносятся затхлые запахи. Еще чуть-чуть, и я достигну чего-то определенного, имеющего свои очертания, четкие границы, вход-выход и строго отмеренный временной промежуток. Еще только самую капельку, еще шажок, еще полшага, осталось только… И вот я уже здесь, где меня совсем не ждали. Кто-то чем-то стукнул меня в живот, еще кто-то чем-то вроде ноги наступил на мою ногу, я наугад заехала кому-то во что-то коленкой, и прошла, просочилась, еще рывок, и я уже – в центре, подпираемая со всех сторон бесчисленными телами. Не пошевелиться, не продохнуть – зато не упаду, зато где-то над головой тускло мерцает лампочка, и, если протолкнуться к окну, можно полюбоваться на свое отражение в тусклом стекле… А что еще надо?

Много в воздухе воды –

Сложно в воздухе ходить,

Вот бы взять, да и поплыть,

Только в воздухе воды

Недостаточно, увы,

для плытьбы,

Лишь для ходьбы

Хоть бы…

                                    ***

– Алло. Не разбудил?

– Опять ты? Разбудил. Что, мучишься бессонницей и меня решил замучить?

– Прости, пожалуйста.

– Если уж звонишь по ночам, то хоть не извиняйся – сохраняй достоинство. Ну, чего надо?

– Поговорить.

– Поговори. Я-то здесь причем?

– С тобой поговорить.

– Со мной. Что за дикая мысль. И о чем?

– О чем-нибудь. О чем ты хочешь?

– Я ни о чем не хочу. Не я же звоню. А кто тебе сказал, что я хочу?

– Ну, ты меня еще ни разу никак не обозвала, даже не нагрубила явно. Видимо, хочешь…

– Просто я очень воспитанная. У меня это врожденное.

– Что-то раньше я этого не замечал.

– Да по телефону вообще сложно что-либо заметить. Работают только уши, да воображение. Остальное отдыхает. К тому же, ты придурок. Вообще тяжелый случай.

– Подтверждаешь свою воспитанность?

– Скорее преодолеваю ее. Делаю титаническое усилие над своей волей. Как, успешно?

– Вполне. Из всех благовоспитанных девиц, ты самая убедительная хамка.

– Спасибо. Только не убедительная, а убежденная. Я хамка с убеждениями.

– И какие же у тебя убеждения?

– Убеждения, на то и убеждения, чтоб их не раскрывать первому позвонившему идиоту.

– А имя свое раскрыть сможешь? Как тебя зовут?

– Кто как. Сегодня в автобусе, например, один субъект назвал «эй ты, лохудра».

– Страшно подумать, что ты ответила.

– Я ничего не ответила, меня ведь не спрашивали. Меня определили. А я растерялась, и почти поверила.

– Можно подумать, что ты застенчивая.

– Подумать можно все что угодно, особенно тебе. Ты, похоже, вообще мыслитель.

– Неужели ты его никак не обозвала, и не послала в задницу, или в какие-нибудь еще неведомые дали?

– Представь себе. И это наполняет мое сердце отчаяньем. Я просто не успела, сначала он был, а слов не находилось, потом слова появились, но он уже был далеко. Я не смогла догнать. Так и осталась со словами наедине. Хоть на тебя их выплесну.

– А на меня за что?

– Да просто так. Мне с ними как-то тесновато. А ты сам подставляешься.

– Ты, видно, испугалась в лицо ему все сказать. А по телефону можно. Чувство безнаказанности порождает безграничность самовыражения в форме отчаянного словоизвержения.

– Умничаешь? Уже интересно. Ну давай в том же духе.

– Может лучше ты?

– Не-а, мне сказать нечего.

– Совсем?

– Совсем. Я пустая, внутри глубоко и гулко, но похоже ничего нет. Роюсь-роюсь в себе, а ничего не нахожу, лишь эхо чужих высказываний. Хотя, если ты задашь вопрос, я смогу, может быть выдать какую-нибудь реакцию в ответ.

– Ну, выдай тогда, как тебя зовут все-таки?

– Подавляющее большинство меня не зовет вовсе. Как это ни прискорбно, большинство вообще не придает значения моему существованию, я подозреваю, что некоторые даже и не подозревают о нем.

– Ну а как зовет мама?

– Последнее время с недоумением, типа «О боже, да что ж это такое?», или «ну кто ты, ну кто ты после этого».

– А раньше как называла.

– Раньше Ангелочком. Но это было давно, и никому не верится, даже ей. У меня дурацкое имя, хотя у кого оно не дурацкое. У тебя, например, такое, что плеваться хочется, но у меня хуже. Потому что твое ничего не подразумевает, а мое подразумевает кое-что, чего я лишена напрочь. Я – Ангелина, и пока у меня были румяные щечки, ресницы до бровей, и золотистые локоны струились по плечам, все было в порядке. А потом все изменилось, а имя осталось. И мама порой не знает, как меня назвать. Впрочем, есть два официально признанных варианта – Геля или Лина. Гелей меня зовут дома, Линой – вне дома.

– Тогда я буду называть тебя Гелей. Ты же внутри дома.

– Может, уж лучше Линой, ты все-таки снаружи.

– Надо придумать еще один вариант.

– Тебе надо, придумывай.

– А если тебе не понравится?

– Тогда я не отзовусь.

– Ну ладно, я пошел думать.

– Далеко не ходи – заблудишься.

                                    ***

«На первое – борщ, на второе можно голубцы. Хотя, нет, опять капуста, может, рис с мясным гарниром. Степка утром ел кашу рисовую. Рис, опять рис. Макароны были вчера. Гречку не ест Геля. Картофельное пюре не ест Андрей. Плов?…»

– Да что ж это такое? Ты что кусаешься? Щас как дам по шее.

– Не дашь......

– Дам. Перестань лизаться.

– Не дашь.

– Паразит малолетний. Да не плюйся ты, бога ради.

– Буду.

– Я тебе буду. Сиди тихо, а то выгоню.

– Нет.

– Да.

– Нет.

– Отвали (разве можно так разговаривать с ребенком? а как с ним еще разговаривать).

«Плов – опять рис, может, вареники, с капустой? – Геля не ест. С картошкой, лучше с картошкой. У Андрея же изжога, тогда с творогом. Степка, правда, не очень любит, но если сметаны побольше…»

– Ай. Что за зверь кусачий?

– Больно – о-о. У-у-у.

– Да не ври, не больно. Я тебя слегка шлепнула. А вот мне больно. Смотри как ты меня цапнул.

– Бо-о-о-льно. Целуй.

– Ладно. Давай щечку.

– Не-е-е. Попа больно. Попу целуй.

«Лучше блинчики, с творогом и сметаной. И компот».

– Это где тут мой попунчик, жомпопунчик, попердунчик. Вредный мелкий поросюнчик.

– Я тут. Ха-ха.

– Ты тут? Ты здесь, ты там и сям. Тебя я ам, и съем, Степан.