Рассказ

«… Я поднимаю тост за здоровье русского народа не только потому, что он – руководящий народ, но и потому, что у него имеется ясный ум, стойкий характер и терпение. У нашего правительства было немало ошибок, были у нас моменты отчаянного положения в 1941 – 1942 годах, когда наша армия отступала, покидая родные нам села и города, покидая потому, что не было другого выхода.

Иной народ мог бы сказать правительству: вы не оправдали наших ожиданий, уходите прочь, мы поставим другое правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой. Но русский народ не пошел на это, ибо он верил в правильность политики своего правительства и пошел на жертвы, чтобы обеспечить разгром Германии. И это доверие русского народа Советскому правительству оказалось той решающей силой, которая обеспечила историческую победу над врагом человечества – над фашизмом.»

И.В. Сталин, «Тост Победы

Эпилог

Темной до непрогляда мартовской ночью, когда пологие зеленеющие берега спящей пока еще реки уже томно туманятся по утрам, достаточно прогретые теплыми солнечными ливнями, когда сочно набухают, готовые вот-вот лопнуть, почки молодых прибрежных ивняков и когда грозно уже гудит в своих глубинах древний Дон под посеревшим и защербатившимся льдом, еще достаточно толстым посреди реки, но уже растворившимся по темным закраинам, раздастся вдруг где-то в ночной темени глухой и страшный удар, переходящий в низкий гул. Возникший где-то вдали, выше по течению, многократным эхом пронесется он по речной пойме, по ровному, еще заснеженному ледяному зеркалу, по окрестным займищам и прибрежным лескам, медленно уходя, раскатно удаляясь в туманные низовья.

Это река, повинуясь своему вековечному закону пробуждения, взламывает тяжело сковавший ее ледовый панцирь, разорвав его твердь глубоким разломом где-то над самыми бурными своими быстринами.

Разлом этот тут же заполняется быстрой донской бирюзовой струей, он ширится, грохоча и отрывая от монолитной еще вчера тверди сперва небольшие, угловатые куски, которые тут же подхватываются неумолимым течением и несутся вниз, кроша ломкие берега образовавшейся промоины, быстро расширяя ледовое русло и вот уже с канонадным грохотом пошел по реке, вздымая как пушинки, громадные ледяные крыги, ледоход – и уж никакие силы небесные и никакие силы земные не смогут уже остановить, сковать, закабалить вновь ледовыми оковами стремительно мчащееся по течению грохочущее крошево.

Часть первая

Еще когда торопливо окапывались, обильно исходя терпким солдатским потом и негромко перебрасываясь редкими разговорами, разогнулся дядя Митя, укладывая желтоватый дерн на узкий бруствер неглубокого своего окопчика, оттер замусоленным рукавом гимнастерки катящиеся со лба теплые солоноватые потоки, оглянулся вокруг и, слегка сощурившись, всмотрелся в мерцающую голубоватую низину, на восток от позиции.

–Гляди-ка, Гриша, в-о-о-н где ноне командиры-то наши закапываются… Почитай, что на версту позади от нас.

–А это, чтоб тикать сподручнее было! Ихнего брата немчура, в случай чего, на месте и… кончает, – Гришка, молодой, но уже успевший обзавестись семьей парень, ихний, хуторской, медленно выпрямился и с ожесточением воткнул саперную лопатку в сухую комковатую глину, – а Саакяну, так и вовсе, беда. А комиссару что светит? У фрица ж все мы делимся на русаков и жидов, дядя Митя. Других для него просто нет. Тех за колючку, тех в расход.

Дядя Митя, переведя дух, с мрачным лицом всмотрелся в Гришку:

–В случае… чего, Гриня?

–А ты откеля знаешь, был в плену, штоль? Дай махры малость, – подошел низкорослый коренастый Игнатка, тоже ихний, хуторской.

–Я – то не был, миловал пока Бог, сам знаешь. А вот во второй роте есть такой Фома, из шахтеров, ну, мышастый такой, редкоусый, так тот бы-ыл. Рассказывал как-то. Говорит, когда их забрали, то он, фриц, то есть, построил всех, чернявых-кучерявых вывел – юде, мол! Те божатся, не юде мы! – а он рази ж слышит? К стенке и в расход!

–Р-разговоры! Сухоруков! – комвзвода, нахмурившись, спрыгнул в окоп. Его посеревшее и исхудавшее за последние дни непрерывного марша широкоскулое лицо было сумрачным, легшая по широкому крестьянскому лбу морщина и заострившийся нос придавали ему суровую зрелость и только живо блестевшие глаза да легкий пушок на подбородке вместо мужицкой жесткой щетины выдавали в нем еще раннюю молодость.

–Так мы это… Ить… Готово, товарищ лейтенант. Можно, значится так, и курнуть малость, – дядя Митя попробовал добродушно улыбнуться, – фрицем вот, пока и… не пахнет!

Взводный молча похлопал темной ладонью уложенные комья глины с дерном и, поведя взглядом, тоже задумчиво всмотрелся в окапывающийся далеко позади комсостав полка. С запада тихий горячий полуденный ветерок гнал по бело-синему небу редкие легкие облака, юркие стрижи вились поодаль над откосным суглинистым берегом по-летнему пересыхающей степной речушки.

Установилась необычная для последних дней оборонительных боев тишина.

–Тихо-то как… Будто бы и войны-то нет, – мечтательно закрыл глаза Николай Астахов, молодой, смуглолицый чернявый парень, то же из хуторских, только пришлый.

–Впереди, видать, все… Вот и не громыхает. Тихо идет немец, обороны нет.

–Война-то, она конечно, еще пока… есть… Товарищ лейтенант, – беспокойно озираясь тихо проговорил Гришка, -а вот фронт… есть ли ишо? Нехорошая это тишина.

–Ты эти думки гони прочь, Козицын! У нас тут вот приказ держать оборону. А где они, те фронты – не нашего ума дело!

– И ни тебе кухни, ни воды… Как те сироты казанские! –зло сверкнув глазами, сплюнул Игнатка, – пойти до дому пожрать, што ли? Тут уж и рукой подать… До дому-то!

–Тебе до дому пока никак нельзя, Игнат, – дядя Митя, с прищуром осматривая даль, усмехнулся в седоватые усы, – от тебя твоя Зинка и мокрого места не оставит. Голодная до мужика баба, она ить похужей фашиста будет!

Раздался дружный смех. Скупо улыбнулся и лейтенант:

–Никому с позиции не отлучаться! Я пока схожу к комбату, узнаю, что к чему.

Поснимав мокрые пропотевшие гимнастерки, расстелили их сушить на солнцепеке. Пустили по кругу чью-то флягу с остатками воды. Сбоку и сзади окапывались так же торопливо другие роты их сильно поредевшего за последние дни полка.

Солнце уже томно клонилось к западу, когда откуда-то снизу, с прибрежных суходолов, донесся рыкающий нарастающий гул многих моторов, на горизонте задымилась пыльная круговерть, гонимая боковым ветром в пустую, с поникшими пожелтевшими займищами сухого пырея, степь. Взводный поднял бинокль, и, щурясь от солнца, стал сосредоточенно всматриваться вдаль. Гришка, еще голый по пояс, выпрыгнул из окопчика, встал во весь рост, сдернул разношенную выгоревшую пилотку, тоже сощурился, приложив почерневшую ладонь ко лбу:

–Наши! Наши танки прут, я и так вижу. Тридцатьчетверки. Э-эх! Наконец-то!..

Взводный угрюмо молчит, только слегка шевелятся тонкие растрескавшиеся губы:

–Двенадцать, тринадцать…, четырнадцать. Все, кажется.

Он оборачивается к бойцам и глухо, с болью и обидой негромко падают его тихие слова:

–Были они… Эти танки… Были наши… Пока фриц им на башни… свой паршивый крест… не нарисовал, – и дает бинокль Гришке, – полюбуйся на них теперь.

Гришка, разинув рот, молчит, долго смотрит в окуляры, потом у него срывается:

–А ну, как повернут… на нас? Чем отбиваться-то, прикладами, штоль? Ни гранат, ни бутылок…

–Да на кой мы им нужны, не повернут, – дядя Митя спокойно перематывает прелую порыжевшую портянку, – это навряд. Без пехоты не полезут они. Не дураки ить… Они ить нынче к Волге поспешают…

Танковая колонна, состоящая из трех «тридцатьчетверок» с крупными черно-белыми крестами на башнях-гайках, шедших впереди и одиннадцати легких немецких танков, направлялась по дороге у подножия приземистого степного кургана, мимо позиций полка, расположившихся на западном его склоне и хорошо видимых с дороги.