Судя по лицам, остальных конкистадоров окружали схожие думы. В глазах испанцев идолы выглядели ужасно. На телах их застыли каменные змеи, на животах проступали скалящиеся черепа, на плечах сидели уродливые гранитные карлики со страшными лицами, опустив вниз длинные извивающиеся хвосты. В руках статуи держали оружие: луки, стрелы, щиты. И все это было безмерно украшено драгоценностями. Ограненные изумруды и сапфиры соседствовали с жемчугом и нефритом, золотые пластины сменялись серебряными. Присмотревшись, Эрнан Кортес понял, что глаза сверкают, поскольку сделаны из отполированных кусков обсидиана. На идолах были настоящие мозаики — закрепленные какой-то штукатуркой рубины образовывали кровоточащие сердца.

Вся эта гротескная картина, похожая на гимн смерти и разрушения, приковывала взгляд. И потому конкистадоры не сразу обратили внимание на настоящие сердца, лежащие перед истуканами в глиняных блюдах. То была сегодняшняя жертва. В храме находились и многочисленные предметы, необходимые индейцам в их церемониях: обсидиановые ножи, которыми вскрывали грудь лежащему на алтаре человеку, устрашающие маски, музыкальные инструменты.

Эрнан Кортес поспешил выйти наружу. Он еще раз осмотрел чудесную панораму города.

“Сердцем всего этого удивительного мира является Теночтитлан, — думал он. — Разве не странно, что сердцем самой столицы местные жители считают это жуткое языческое капище?!”

Свежий воздух постепенно изгонял из груди зловоние храма. Кортес пил его жадно, так, как будто тот мог загладить впечатление от увиденной жуткой картины. Но возмущение и отвращение не утихали и потому Кортес, не сдержавшись, заговорил, обращаясь к Монтесуме.

— Воистину, я не могу понять, как так получается, что ты, великий сеньор, правя столь огромной империей, поклоняешься этим злобным и кровожадным богам?! Позволь мне разместить здесь алтарь во славу Девы Марии и поставить крест. Истинному богу не угодны столь жуткие ритуалы.

Марина явно испугалась и тянула время, не спеша переводить эту дерзкую тираду. Видимо, давала Эрнану Кортесу шанс одуматься. Но генерал-капитан, слишком изумленный и разгневанный, отказываться от своих слов не собирался. Нахмурившись, она негромко перевела речь Кортеса.

Монтесума и его сопровождающие, услыхав такие слова, просто остолбенели. Возмущению жрецов не было предела. Они наперебой загалдели и выжидающе смотрели на своего уэй-тлатоани, надеясь, что он прикажет покарать нечестивцев. Но Монтесума великолепно владел собой. Повелительным жестом приказав всем окружающим молчать, он ответил:

— Господин Малинче, учтиво ли, придя в гости, поносить святые обычаи хозяев? Неохотно я дал согласие на ваш приход сюда, на вершину нашего главного храма, ибо знал, что вы не сумеете сдержать своего несогласия с нашей верой. Но это добрые боги. Они создали нас, небо и землю, они дают нам свет солнца и урожай, оберегают от бед и демонов зла, которые только и ждут возможности уничтожить весь видимый мир. Воистину, я сожалею о том, что внял вашим просьбам и допустил вас сюда.

Кортес уже жалел о своей несдержанности. Это был удивительно редкий случай, когда он не совладал с эмоциями. Глупо надеяться, что индейцы вот так запросто откажутся от привычной кровавой религии. Увы, пока что лишь первая попытка привить христианство на этих землях увенчалась успехом. В Табаско жители, получив в бою подтверждение мощи христиан, признали и могущество бога, которому молились испанцы. Ни в Семпоале, ни в Тлашкале, ни здесь подобное больше не удавалось.

Эрнан Кортес извинился, постарался самыми учтивыми словами загладить впечатление от своей тирады и поспешил откланяться. Монтесума не стал задерживать гостей, но сам остался, сказав, что ему нужно умилостивить богов после такого оскорбления. Хмурый Кортес шагал вниз по ступеням и думал о том, сколько еще индейцев сейчас расстанутся с жизнью, умасливая кровожадных демонов, которым служат ацтеки.

Уэй-тлатоани Монтесума Шокойоцин повернулся к главному жрецу бога Уицилопочтли.

— Чужеземцы грубы и невежественны, как я и предполагал. Нам нужно провести церемонию, чтобы боги на нас не разгневались.

Главный жрец почтительно поклонился и сделал знак своим помощникам, которые поспешно повели наверх людей, предназначенных в жертву. Сам он стоял, сжимая в руке угольно-черный блестящий обсидиановый нож, и истово молился. Солнце нетерпеливо опаляло его кожу, вызывая выделение пота, и тут же слизывало выступившую на теле влагу с тем, чтобы как можно скорее добыть себе еще порцию. Воистину, его ненасытность была божественна. Божественно велика. Но разве по́том напоишь бога? Смешно даже представить такое!

И вот прозвучал торжественный рев раковин, а к небу устремились бесценные благовония из душистой смолы. Первый мужчина, выкрашенный синей краской, распростерся на алтаре, удерживаемый за руки и ноги младшими жрецами. Он с ужасом глядел на главного жреца, крепко стиснув зубы и стараясь унять дрожь, что сотрясала его тело. Жрец с размаха всадил нож в грудь жертве и через несколько секунд поднял над головой окровавленное сердце, замерев в немом восторге от того, что он удостоился чести лично потчевать бога солнца. Потом, отдав сердце другому служителю, он повелел уложить на алтарь следующего человека. Потом еще одного, затем еще. Работать пришлось долго…

Главный жрец поднял голову. Казалось, довольное солнце стало светить еще ярче. Жертва угодна богам! Обжигающе-белый круг висел высоко в небе, острыми, раскаленными лучами царапая голую кожу жадно и неистово, как яростный ягуар. Ацтек передернул плечами, радуясь и одновременно немного робея от такой свирепой ласки светила. Оно словно благодарило его, верховного жреца, за то, что он с честью выполняет свою нелегкую миссию. Кто бы мог долго смотреть в лицо богу? Это никому было не под силу.

Безмолвно укоряя его за дерзость, солнце особенно сильно резануло по глазам, и жрец отвел взор. Под опущенными веками резво плясали солнечные зайчики — миниатюрные копии великого светила, частички кровавого пламени, озаряющего мир, подарок богов. Теперь солнце, умилостивленное щедрым подношением, вволю напившись горячей крови, набралось сил и сможет продолжить свое неутомимое странствие по небу.

Это была последняя жертва на сегодня. Спускаясь с пирамиды, жрец беззвучно молился, благодаря богов за то, что те столь благосклонны к своим земным чадам. Сколь велик труд и сколь непереносимы были тяготы, испытанные небожителями, когда они создавали весь мир и потом, много позже, людей. Человечество перед ними в неоплатном долгу. Да есть ли мера, позволяющая выразить то, сколь благодарны жители земли своим создателям! Сколько крови не пролей, а долг будет неизмеримо больше. Сколь же великодушны верховные владыки, если довольствуются такой малостью! И как, в конце концов, щедра и благосклонна к нему судьба, позволившая стать главным жрецом великого Уицилопочтли и своими руками творить эту вечную, бесконечную, ежедневную благодарность во славу богов.

Запах крови, давно въевшийся, казалось, в саму кожу, пьянил. Кружил голову не столько сам по себе, сколько как напоминание о том, что он, жрец, человек особенно угодный и близкий к повелителям вселенной. Разве такое ощущение не наполнит помимо воли гордостью даже самого скромного служителя?! Но пора было подумать и о вещах более приземленных. Для того чтобы поить богов кровью и подносить им постоянно новые сердца, нужны были люди для жертвоприношений.

О, каким восторгом полнился разум главного жреца, когда он с вершины пирамиды наблюдал за бесконечно длинной вереницей мужчин и женщин, спешащих отправиться к богам! Была ли в этом мире участь завиднее? Где он, тот краткий миг, когда душа, освобожденная точным ударом ножа, устремляется ввысь? Иногда жрецу казалось, что он чувствовал ее — стремительную, неразличимую обычным глазом тень, подобно танцующей бабочке радостно спешащей навстречу богам. Так отлетала душа. После этого он с немым сожалением смотрел на тело — что являет собой оно после того, как рукой жреца жизнь исторгнута? Отныне это просто падаль, неспособная даже осознать своего счастья. Как в этот миг он завидовал участи жертв!