Именно в "памятные годы", т. е. с 1917 по 1922-й, когда бушевала гражданская война и судили по "правосознанию", мой коллега употреблял всю силу своего авторитета не только на то, чтобы спасать писателей от голода и холода, но и на то, чтобы выручать их из тюрем и ссылок. Десятки заступнических писем были написаны им, и многие литераторы вернулись, благодаря ему, к своим рабочим столам.

Традиция эта - традиция заступничества - существует у нас не со вчерашнего дня, и наша интеллигенция вправе ею гордиться. Величайший из наших поэтов, - здесь лицо Редворта исказилось в недовольной гримасе, - гордился тем, что "милость к падшим призывал".

Дело писателей не преследовать, а вступаться...

Вот чему нас учит наша великая литература в лице лучших своих представителей. Вот какую традицию нарушили Вы, громко сожалея о том, будто приговор суда был недостаточно суров.

Вдумайтесь в значение нашей литературы.

Книги, созданные нашими великими писателями, учили и учат людей не упрощенно, а глубоко и тонко, во всеоружии социального и психологического анализа, вникать в сложные причины человеческих ошибок, проступков, преступлений, вин. В этой проникновенности и кроется, главным образом, очеловечивающий смысл русской литературы.

Вспомните книгу нашего писателя о каторге - "Записки из Мертвого дома", книгу, хм - прервал чтение Майкл, - Оба писателя страстно всматривались вглубь человеческих судеб, человеческих душ и социальных условий. Вспомните, наконец, ваш ВЕЛИКИЙ роман: с какой осторожностью, с какой глубиной понимания огромных сдвигов, происходивших в стране, мельчайших движений потрясенной человеческой души относится автор к ошибкам, проступкам и даже преступлениям против революции, совершаемым его героями! От автора столь ВЕЛИЧАЙШЕГО произведения удивительно было услышать грубо прямолинейный вопрос, превращающий сложную жизненную ситуацию в простую, элементарнейшую, - вопрос, с которым Вы обратились к делегатам нашей Армии: "Как бы они поступили, если бы в каком-нибудь подразделении появились предатели?" Это уже прямо призыв к военно-полевому суду в мирное время. Какой мог бы быть ответ воинов, кроме одного: расстреляли бы. Зачем, в самом деле, обдумывать, какую именно статью Уголовного кодекса нарушили несчастные, зачем пытаться представить себе, какие именно стороны нашей недавней социальной действительности подверглись сатирическому изображению в их книгах, какие события побудили их взяться за перо и какие свойства нашей теперешней современной действительности не позволили им напечатать свои книги дома? Зачем тут психологический и социальный анализ? К стенке! расстрелять в 24 часа!

Слушая Вас, можно было вообразить, будто осужденные распространяли клеветнические листовки или прокламации, будто они передавали за границу не свою беллетристику, а, по крайней мере, план крепости или завода... Этой подменой сложных понятий простыми, этой недостойной игрой словом "предательство" Вы, Майкл Александр, еще раз изменили долгу писателя, чья обязанность - всегда и везде разъяснять, доводить до сознания каждого всю многосложность, противоречивость процессов, совершающихся в литературе и в истории, а не играть словами, злостно и намеренно упрощая, и, тем самым, искажая случившееся. Суд над обвинёнными писателями по внешности совершался с соблюдением всех формальностей, требуемых законом. С Вашей точки зрения, в этом его недостаток, с моей - достоинство. И однако, я возражаю против приговора, вынесенного судом.

Почему?

Потому, что сама их отдача под уголовный суд была противозаконной.

Потому, что книга - беллетристика, повесть, роман, рассказ - словом, литературное произведение, слабое или сильное, лживое или правдивое, талантливое или бездарное, есть явление общественной мысли и никакому суду, кроме общественного, литературного, ни уголовному, ни военно-полевому не подлежит. Писателя, как и всякого нашего гражданина, можно и должно судить уголовным судом за любой проступок - только не за его книги. Литература уголовному суду не подсудна. Идеям следует противопоставлять идеи, а не тюрьмы и лагеря.

Вот это Вы и должны были заявить своим слушателям, если бы Вы, в самом деле, поднялись на трибуну как представитель нашей литературы.

Но Вы держали речь как отступник ее. Ваша позорная речь не будет забыта историей.

А литература сама Вам отомстит за себя, как мстит она всем, кто отступает от налагаемого ею трудного долга. Она приговорит Вас к высшей мере наказания, существующей для художника, - к творческому бесплодию. И никакие почести, деньги, отечественные и международные премии не отвратят этот приговор от Вашей головы.

   - Ну, каково? - хлопнул по листам ладонью Редворт.

   - Конечно, пафос и наивность, - поморщился фон Инфернберг, - но с другой стороны, занятно.

   - Помнится, я как-то раз, тоже написал письмо одному типу, призывая его проявить милосердие к осуждённым на казнь, - задумчиво потёр подбородок ле Гранд, - не помогло.

   - А власти, они все такие, - махнул рукой четвёртый принц Тьмы, - верно ведь говорят, абсолютная власть, а у нас другой и не бывает, развращает абсолютно. Ну и как вы намерены поступить с этим проявлением гражданского мужества, - обратил фон Инфернберг весёлый взор к третьему принцу Тьмы.

   - Я отправлю эту бездарную писанину туда, где ей самое место, - торжественно объявил Майкл, - в печку!

   - Там же Каутский и Энгельс, - встревожился Даймон.

   - Шутки у вас не смешные, - бросил через плечо Редворт, подходя к огромному камину, горевшему в дальней от стола стене. Показав всем бумажные листы, третий принц Тьмы изящным движением отправил их в огонь.

   -Вот и всё, - довольно улыбнулся он.

   - Рукописи не горят, - многозначительно подмигнул Лионель фон Инфернбергу.

   - А что-нибудь своё, вы уже не в состоянии придумать? - желчно изрёк Мишель ле Блан де Мерите, - исписались?

   - Между прочим, - громко откашлялся четвёртый принц Тьмы, - меня сегодня приглашают на репетицию новой пьесы в нашем театре.

   - Они наконец-то решили обновить репертуар? - оживился Лионель.