За шатрами приказано смотреть Гневошу Извекову.

А вот имена тех, кто спал у государя в изголовье, охраняя сон и жизнь: князь Василий Федорович Скопин-Шуйский; князь Василий да князь Андрей Ивановичи Шуйские, Верига Бельский, Григорий Бельский, Иван Бобрищев-Пушкин. Последний был царским сокольничим.

О крымском хане вестей не приходило. Повеселевший Иван Васильевич решил позабавить себя соколиной охотой.

Взял кроме сокольников сотню стрельцов да сотню из своего дворового чина.

Богдан Бельский высказал государю сомнение:

– Не мало ли людей для твоего царского величества?

– Если бы венец не отягощал мою бедную голову, – усмехнулся Грозный, – никого бы не позвал. Сладость охоты: самому искать, самому добыть. С вами, горластыми, даже лесных птичек не послушаешь, зверь прочь бежит, как от чумы.

Поехали в пойму, где были старицы*, а в старицах – утки, гуси, лебеди.

Первым пустили белого как снег кречета. Его с Печоры привезли.

Радуясь свободе, небу, солнцу, кречет круг за кругом взмывал с высоты на высоту, изумляя даже сокольников.

– Да где он? – волновался Иван Васильевич. – Шуйский, где он?

Василий Иванович раз-другой указал, а потом потерял его из виду: глаза слезой залило.

– Э-э! – махнул рукой на князя государь. – Где тебе углядеть! Глазки-то, как таракашки. Пушкин! Показывай!

– Падает, государь!

– Вижу! – закричал в восторге Иван Васильевич.

На кого напал кречет, понять было невозможно, но от птицы только пух полетел. А кречет не пожелал снизойти со своих высот, снова сделал с дюжину ставок и вдруг пал с неба, заразил у самой воды изумрудного селезня.

Пускали потом челигов*, декомытов, но более всех запомнился лет и удар печорского бойца.

– Птицы у меня – охотники на загляденье, – сказал Иван Васильевич свите, – а вот много ли вы стоите?

Пустили голубей. Придворные принялись в очередь пускать стрелы. Многие мазали, но иные попадали. Превзошел же всех Богдан Бельский*: три стрелы – три птицы.

– Голуби как куры, – сказал Грозный. – И велики, и летают, подставляясь стреле. Ну-ка, добудьте малую, быструю птаху. Вон как трясогузки пырхают!

Гневош Извеков попал в трясогузку с четвертой стрелы, Татищев с третьей.

– Ну а ты, герой? – обратился Иван Васильевич к Бельскому и глянул на Шуйского. – Князь Василий, ты же у меня хранитель большого саадака, лучник из лучников, что же ты-то не стреляешь, не веселишь меня?

Все воззрились на Василия Ивановича с усмешечками: первый лучник выглядел подслеповатым.

– Изволь, великий государь, – сказал Шуйский, принимая от Баима Воейкова лук и стрелу.

Тут крикнул Бельский:

– Государь, на твое и мое счастье! – Тетива фыркнула, перышки на стреле свистнули, и птичка, летевшая высоко и быстро, остановилась в небе. И когда она остановилась, пронзенная стрелой Бельского, ее вдруг подбросило еще раз, и на землю она принесла две стрелы.

Все удивились и наконец догадались поглядеть на князя Шуйского.

– Ты стрелял?! – изумился Иван Васильевич. Князь показал, что лук у него без стрелы. – А еще можешь?

– Баим, дай две стрелы! – попросил Василий Иванович.

Зрители затаились, ожидая птички.

– Летит! – крикнул Грозный.

Посвист, еще посвист, и вот уже птица на земле, убитая дважды.

– Вот кто у меня большой саадак носит! – зыркнул глазами Иван Васильевич на насмешников. – Тебе и полк не грех пожаловать, князь Шуйский.

На радостях, что охота удалась, государь устроил веселый пир. Поднес на пиру серебряную чару сокольничему Бобрищеву-Пушкину за белого дивного кречета. Богдан Бельский, который смотрел за царским шеломом, получил в дар серебряный кубок, а князь Василий Иванович Шуйский – кубок из оникса, оправленный в позлащенное серебро.

Вдруг прискакал Борис Годунов из Москвы. Царь поманил его к себе, посадил рядом, и Борис нашептал царю некое известие.

– Экая новость! – сказал Грозный громко. – Кознями турецкого султана польскую корону напялил на себя семиградский князек Степка Баторий*. Заодно и королевну Анну ему присовокупили. Что Бог ни делает – к лучшему. А ну, гуляй!

Иван Васильевич, пригублявший вино, принялся опрокидывать кубки, показывая пирующим сухое дно.

Был и пляс, где всяк норовил потешить государя. Кто колесом ходил, кто лягушкой скакал… На исходе дня утомились наконец, а Иван Васильевич совсем захмелел, лег в уголку и заснул.

Тотчас и пир закончился. Лишние люди убрались, свои глядели на великого государя жалеючи.

– Никогда Иван Васильевич не спьянялся! – дивился Богдан Бельский, становясь на колени перед государем. – Господи, не дай ему постареть! Возьми от меня мою молодость, ему отдай!

Заплакал.

– Вино любого молодца с ног собьет! – недовольно сказал Годунов. – Государь сильнее любого из нас… Чем слезы лить, приготовьте доброго похмелья, чтоб поутру голова у Ивана Васильевича не трещала.

– Надо простокваши великому государю принести, – посоветовал постельник Тимофей Хлопов. – Государь проснется ночью, попьет, а утром будет здрав.

– Вон сколько сединок-то! – не унимался Богдан Бельский. – Я русый, а ты, Борис, чернявая голова, мог бы свою черноту сменять на государево серебро.

– Отступи от государя! – сказал сердито Годунов. – Поди проспись. Государю воздух надобен.

Иван Васильевич вдруг открыл глаза, посмотрел на слуг своих ясно и серьезно.

– Какие вы славные ребята! Нет вас ближе!

И заснул.

Все оцепенели. И уже не больно-то верили крепкому царскому сну, прикусили языки.

Шуйский видел все это, слышал и холодел до мурашек. Пока стан готовился ко сну, пошел на берег Оки.

Об Агии думал: пригодилась его наука, посрамил глазастых, не дал Господь Бог ударить лицом в грязь перед низкородной сволочью.

Был час благодарения ушедшему дню. Белое солнце стояло над лесом, отражаясь в реке длинной, бледно позлащенной полосою. Насупротив, над великим полем и над той же рекой, которая приходила из-под синей, густеющей с каждым мгновением дымки, стояла круглая луна. Она казалась отцветшей, не желала огорчать солнце, да впереди у нее была ночь.

Князь резко обернулся – Годунов. Бесшумней тени подошел.

– Люблю Оку, – сказал Борис Федорович и засмотрелся на реку. – А от луны дорожки нет… Не знал, что ты такой стрелок!

– Я не хотел обидеть Бельского.

– Ему наука… – пронзительно посмотрел в глаза Василию Ивановичу. – Думаешь, я о Батории весть привез?

– Не знаю.

– В Холмогорах английского гонца Сильвестра вместе с сынишкой молнией убило. Не угодно Господу, чтоб Иван Васильевич за море от нас убежал.

Шуйский молчал, но сам знал: нельзя. Выдавил из себя, как из-под жернова:

– Слава Богу!

– Какая уж тут слава! – сказал Годунов, и тоска была в его голосе неделаная. – Годика через два, через три отдаст царь топору, кого теперь возлюбил… Помнишь, я говорил: любовь у Ивана Васильевича, как заячий хвост. Никогда об этом не забывай.

– Мне на службу пора, – сказал Шуйский.

– Я ведь ныне тоже великому государю слуга. Иван Васильевич в кравчие* меня пожаловал. – И, видя, как обомлел князь, прибавил: – Ты в головах, слышал, спишь у царя.

– В головах, – ответил Василий Иванович, чувствуя, как струйками льется из-под мышек холодный пот.

Утром пировавшие с Иваном Васильевичем смотрели на него вопрошающе, но не видели в нем похмельного страдания. Одни удивлялись, другие задумывались.

В царском шатре было прибрано, все золото выставлено: царские большой и малый саадаки, кубки, братины, тарели. Иван Васильевич ждал посла австрийского императора Максимилиана.

Поглядел, как и что поставлено, и, пройдя по шатру, многое переворошил, чтоб иное, весьма драгоценное, пребывало в небрежении, будто наспех кинуто. А вот большой саадак велел поставить на самое видное место, чтоб тотчас в глаза кинулся. Шуйскому подмигнул.

Посол приехал в полдень. Передал грамоту, в которой император Максимилиан сообщал Ивану Васильевичу весть устарелую: «Ты давно уже знаешь, что мы в декабре с великою славою и честью выбраны на королевство Польское и Великое княжество Литовское. Думаем, что вашему пресветлейшеству то будет не в кручину». И, всячески увещевая, просил не трогать убогой Ливонии.