(Из романа «Жизнь в эпоху перемен»)

I

– Иван! Иван: пора заниматься! – Отставной капитан артиллерии и потомственный дворянин Пётр Фролович Домов окликал своего младшего сына Ивана с крыльца усадебного дома. Стояло позднее горячее утро июльского дня 1892 года. На безоблачном небе повисло солнце, обдавая жаркими лучами землю, дворовые постройки и деревья, и угрожая им ещё более горячим днём. Железная крыша усадебного дома, недавно покрашенная суриком, нагреваясь под солнцем, тихо потрескивала, словно предупреждая о грядущем знойном дне.

Хозяин усадьбы – крепкий старик за пятьдесят лет, был одет по-крестьянски: домотканые холщовые портки, заправленные в стоптанные яловые полусапожки, а поверх портков такая же домотканая рубаха-косоворотка, подпоясанная простой пеньковой верёвкой, завязанной узлом под левую руку, где раньше он носил офицерскую саблю.

Лёгкий летний ветерок шевелил пряди давно нестриженной седой бороды, выдувая застрявшие в ней крошки табака – самосада.

Выйдя в отставку десять лет назад по смерти отца, помещик Пётр Фролович занялся своим хозяйством и перешёл на крестьянский образ жизни, чем и объяснялся внешний вид этого дворянина. Впрочем, назвать его помещиком можно было только по дворянскому происхождению – небольшое родовое поместье было продано ещё его дедом, и во владении Петра Фроловича оставалась только усадьба с дворовыми постройками и прилегающим садом-огородом, всматриваясь в который Пётр Фролович и окликал сына Ивана.

Колючие кусты боярышника, отгораживающие двор от сада-огорода, раздвинулись и из них вышел босоногий мальчик лет семи, в холщовой рубахе до колен, перевязанной бечевкой. Лицо и рубаха мальчика были измазаны вишнёвым соком, а за домом слышались удаляющиеся шлёпанья двух-трёх пар босых детских ног, улепётывающих к селу, на окраине которого, в некотором отдалении, и стояла усадьба помещика-крестьянина Домова.

– Опять, Ваня, лазил в саду на вишни с соседскими ребятишками? – с притворной строгостью спросил отец. – Я же наказывал тебе не лазить на вишни и не приводить сюда крестьянских мальчишек, и ты обещался мне. Ты дворянин и должен держать своё слово, иначе уподобишься холопам, которыми и являются сельчане и их дети. Запомни ещё раз: не след дворянину водиться с крестьянами и их детьми.

Ваня, насупившись, молча слушал знакомую нотацию отца, ковыряя босой ногой отвердевшую, после вчерашнего дождя, дворовую пыль. Он уже давно понял, что отец по-настоящему никогда не накажет своего младшего сына. Ваня был поздним и нежданным ребёнком: старшие братья и сестра давно стали взрослыми, жили отдельно и самостоятельно, и только он наполнял жизнью опустевший родительский дом, а потому родители не могли сердиться на него по-настоящему, прощая ему шалости и проступки, которые никогда бы не спустили старшим детям во времена их младости.

– Ладно, вечером мы ещё поговорим втроём, вместе с матерью, о твоём поведении, – закончил Пётр Фролович выговаривать сыну, – а пока умойся и в дом за уроки, – и он удалился в прохладный сумрак дома, поскольку ставни окон были прикрыты и не позволяли жарким лучам солнца проникать сквозь стёкла и нагревать воздух в комнатах до дворовой духоты.

Ваня умыл лицо водой из рукомойника, висевшего у крыльца на угловом столбе, подпиравшем крышу сеней, потом взошёл на крыльцо, сполоснул ноги в ушате с водой, что стоял на крыльце у двери специально для мытья босых ног или пыльной и грязной обуви, вытер лицо полотенцем, прошёлся мокрыми ногами по холстине, постеленной в сенях у порога, и вошёл в дом, где в дальней горнице его ждал отец для уроков.

Нынешней осенью Ваня должен был пойти в школу и отец, ещё с зимы, занимался с ним чтением, письмом и арифметикой, чтобы младший сын, как когда-то старшие дети, пришёл в школу вполне подготовленным к обучению учеником, владеющим азами чтения, письма и арифметики.

Как потомственный дворянин, Ваня должен был бы обучаться в гимназии, но на селе имелись только церковно-приходская и земская школы, где ему и предстояло учиться вместе с детьми еще двух-трех захудалых дворян из окрестных выселков, священнослужителей, лавочников и нескольких зажиточных крестьян, возвысившихся над сельчанами благодаря своему живоглотству или многочисленности взрослых отпрысков мужского пола.

Окрестные угодья, кроме помещичьих земель, принадлежали сельской общине и распределялись между дворами по едокам мужского пола и потому, многочисленная семья, где было много сыновей, при известной сноровке и тяжком труде имела шанс выбиться из бедности, что некоторым из них и удалось сделать.

Таков был состав будущих школьников, с которыми Ване предстояло учиться, и чтобы дворянин выглядел достойно среди низших сословий, Пётр Фролович хотел подготовить сына к будущей учёбе, как первого ученика, тем более, что он и сам учительствовал в церковно-приходской школе и вёл уроки арифметики, как бывший офицер-артиллерист, имеющий хорошую математическую подготовку.

Когда Ваня вошёл в комнату, отец сидел в кресле за письменным столом, к которому сбоку был приставлен стул с двумя толстыми книгами на сиденье, чтобы мальчику было повыше сидеть и удобнее исполнять задания отца. Ваня привычно сел на своё место и замер неподвижно в ожидании.

– Начнём с чтения, – молвил отец. – Я задал тебе в прошлый раз прочитать вслух два листа в книге «Столетие открытий», что лежит здесь на столе, но вижу, что ты урок этот не выполнил и книга открыта на той же странице, что и была. Как это понимать, сын? Ты опять не исполнил задание учителя или не желаешь учиться, а лишь бегать в село к крестьянским мальчишкам и порой, вместе с ними, лазить в наш сад за вишней? Я учу тебя грамоте, чтобы ты мог потом, как и подобает дворянину, поступит на учёбу в университет или кадетское училище, выучиться и быть не хуже твоих братьев, которые живут в Петербурге, имеют образование и справляют государству службу достойно, хотя и в небольших, пока, чинах. Не будешь учиться – так и останешься жить здесь на выселках: не дворянин и не крестьянин, а не пойми кто. Вот и сестра твоя вышла замуж за сына лавочника и теперь живет при лавке, как простолюдинка.

Пётр Фролович закончил речь, не кстати, упомянув дочь, которая ослушалась родителей и едва ей минуло семнадцать лет, закрутила любовь с сыном местного лавочника, склонившего её к сожительству, и пришлось дворянину выдавать замуж дочь против своей отцовской воли. Пётр Фролович с тех пор не навещал дочь, жившую на другом конце села Охон, вытянувшегося вдоль речки Моти на две версты, но Ваня частенько забегал к сестре, которая угощала его пряниками и выглядела вполне довольной своей судьбой.

Жила Лидия – так звали сестру Ивана, вместе с мужем и вдовцом свёкром на втором этаже купеческого дома, первый этаж которого занимала лавка. Этим летом Лидия пополнела, округлилась и осенью ожидала рождения ребёнка, надеясь, что её отец, став дедом, сменит гнев на милость и примирится с ней.

Выслушав отца, Ваня начал оправдываться перед ним за урок: – Я, папа, читал другую книгу про богатырей, а эта мне не нравится– там какие-то испанцы завоёвывают какую-то Америку, ради золота, и убивают индейцев. Но, если надо, то смогу прочитать без подготовки. И Ваня, взяв книгу, начал бойко читать вслух с открытой страницы, иногда запинаясь на труднопроизносимых фамилиях испанских завоевателей Америки.

Пётр Фролович, прикрыв глаза, слушал чтение сына, скрывая удовольствие от его умения и, когда Ваня закончив страницу, остановился, чтобы перевернуть лист, молвил потеплевшим голосом: – Хватит, Ваня, чтение ты освоил изрядно и скоро не уступишь в бойкости чтения дьячку, что в церкви читает воскресные молитвы в обедню, но ещё раз напоминаю о необходимости выполнять уроки, даже если тебе это и не нравится.