Ночью он был под таким кайфом, что попытка пересечь комнату превращалась в водевильный номер, где парень спотыкается, падает и безуспешно пытается устоять на своих двоих. Он натыкался на все подряд, пытаясь удержаться за что-нибудь устойчивое, что-то мямлил, но все еще пытался забраться в машину и ехать тусить дальше. А я думал: «Вот дерьмо, он даже не может говорить. Это плохо».

Когда он слишком угашивался, я нес ответственность за его охрану, что давалось нелегко. Все это накладывало на меня эмоциональный отпечаток, который я даже сформулировать толком не могу. И хотя у меня были друзья в «Эмерсон», а по выходным я ходил с отцом в Rainbow как его кореш, мне часто бывало одиноко, и я стал создавать свой собственный мир. Я рано вставал, шел в школу и оставался парнем в своем коконе. Я не противился этому, так как у меня было пространство, где я мог притворяться, творить, думать и наблюдать. Однажды одна из соседских кошек родила котят, и я брал с собой кого-то из этих пушистых белых комков на крышу гаража за нашим домом, чтобы поиграть. Котенок был моим маленьким другом, но иногда я ругал его без особых причин, просто чтобы показать свою власть над ним.

Во время одной из таких тирад я стал тыкать пальцем в морду котенку. Это не было чем-то смертельным, но это был акт агрессии – странно, ведь я всегда любил животных. Как-то я ткнул малыша слишком сильно, и он зубом проколол сам себе губу, по ней скатилась капелька крови. Я заволновался. Почувствовал сильное отвращение к себе за то, что причинил вред этому крошечному существу, которое оставалось нежным ко мне даже после того случая. Я испугался, что такое поведение было знаком начинающегося психоза.

Но в целом я бы не променял мой стиль жизни на другой, особенно на светскую жизнь друзей из «Эмерсон». Я бывал в их домах и видел отцов, приходящих из своих офисов, у которых не оставалось ни времени, ни энергии, ни сострадания для детей. Они просто садились, пили виски, курили сигару, читали газету и шли спать. Прямо скажем, так себе альтернатива.

Пытаться хоть немного поспать перед уроками, в то время как люди трахаются на диване, нюхают кокаин и врубают музыку на полную, конечно, не было обычным для школьника. Но это была моя жизнь. В будние дни я оставался дома, а Паук всегда сидел за своим привилегированным столиком в Rainbow. Частенько вечеринка продолжалась у нас дома. Я просыпался от звука распахивающейся двери, которую сносил поток безумцев, наводняющих дом.

Потом – музыка, смех, дележка наркоты, а заканчивалось все погромом. Я пытался уснуть в своей дальней комнате, которая была соединена с единственной ванной, куда входили-выходили люди, писая, крича и принимая наркотики.

Слава Богу, у меня был радиобудильник. Каждое утро в 6:45 он будил меня попсой. Полумертвый, спотыкаясь, я пробирался к шкафу, надевал футболку, шел в ванную и собирался в школу. Потом осматривал комнаты, оценивая урон. Дом выглядел как поле битвы. Иногда на диване или стульях валялись люди. Дверь в комнату отца всегда была заперта. Обычно он спал с какой-нибудь девицей, но иногда все еще бодрствовал, заперевшись в своей комнатушке. Я лелеял свой будильник, потому что у меня был пунктик – ходить в школу каждый день. Мне нравились почти все уроки. Отец поддерживал меня на сто процентов во всех моих занятиях с таким же сумасшествием, полнотой и кайфом, с какими жил своей ночной жизнью. Он тоже получил образование и, думаю, осознавал всю важность учебы и готовности впитывать новые идеи, особенно для творческого человека. Каждый день в разговорах со мной он использовал какое-нибудь затейливое эзотерическое словцо, чтобы я расширял словарный запас.

Он также развивал мой литературный вкус – от Харди Бойз до Эрнеста Хемингуэя и других выдающихся авторов.

В школе я больше всего любил уроки английского. Вела их Джил Вернон, и из всех, с кем я пересекался, она впечатлила меня больше всего. Это была миниатюрная женщина с темными короткими волосами, лет пятидесяти. Она знала, как общаться с детьми, и все, о чем она говорила, что писала, читала, да что угодно, умела превратить во что-то интересное, увлекательное и забавное.

Каждый день первые пятнадцать минут урока мы писали дневник. Она записывала первое предложение на доске, а мы должны были развить это предложение в любую понравившуюся тему. Кто-то писал минут пять и останавливался, я же мог продолжать весь урок.

Миссис Вернон регулярно задерживала меня после занятий и рассказывала о писательском ремесле, потому что видела, как я изливаю душу в этих эссе.

«Я прочитала все эти дневники, и должна сказать, что у тебя особый дар к сочинительству. Думаю, ты должен об этом знать и попытаться что-нибудь сделать, – говорила она. – Ты должен продолжать писать».

Когда ты в седьмом классе и такая замечательная женщина тратит свое время, чтобы поделиться с тобой подобной идеей, – это колокольчик, который не перестанет звенеть в твоей голове до конца жизни.

Примерно в это же время прозвучал еще один звонок. Отец рассказал мне о своем первом сексуальном опыте, и он был не из приятных. Он поперся в бордель в центральной части Гранд-Рапидс, где все проститутки были чернокожими. Папу отправили в комнату, куда несколькими минутами позже вошла женщина средних лет с небольшим животом. Она спросила, готов ли он, но он был так напуган, что выпалил:

– Простите, но я не могу этого сделать.

А что сделал бы любой другой при таких обстоятельствах? Прийти в такое странное место и связаться с такой странной личностью, которая не имеет к тебе никакого отношения, да и еще и заплатить за это? Думаю, именно из-за этого опыта он хотел, чтобы мой первый раз оказался приятнее. Только не знаю, представлял ли он себе, что моей первой станет одна из его подружек.

Как только я переехал к отцу, мысли о сексе не покидали меня. Хотя предвкушение, желание, практически влюбленность в это неизбежное событие обитали в моей голове задолго до того, как я приехал в Калифорнию. Но теперь мне было одиннадцать, почти двенадцать, и пришло время действовать. Ровесницы из «Эмерсон» и близко не хотели иметь со мной ничего общего. Зато у отца постоянно бывали симпатичные девочки-подростки, о которых я не мог не мечтать, но и не мог решиться подойти к ним. А потом он стал встречаться с Кимберли.

Кимберли была красивой восемнадцатилетней девушкой с мягким голосом, рыжими волосами, белоснежной кожей и огромной, идеальной формы, грудью. Она была божественной, мечтательной личностью, которая категорически отказывалась носить очки, несмотря на ужасную близорукость. Однажды я спросил, может ли она видеть без них, и она сказала, что предметы очень нечеткие. Так и почему же она не носит очки? «Мне просто нравится видеть мир размытым», – сказала она.

Однажды, прямо перед моим двенадцатилетием, мы все были в Rainbow. От кваалюда я парил, словно маленький воздушный змей, и, набравшись смелости, написал отцу записку: «Знаю, что она твоя девушка, но я совершенно уверен, что она идеально подходит для моего первого раза, и, если у тебя нет возражений, можем мы как-то организовать ситуацию, итогом которой станет мой секс с Кимберли сегодня?»

Он все устроил в момент. Она была для него лишь игрушкой, поэтому мы пошли в дальнюю часть дома, и он сказал: «Хорошо, вот кровать, вот девушка, делай, что захочешь». Кровать отца была роскошным началом, потому что он нагромоздил четыре матраса друг на друга, что давало практически тронный эффект. На мой вкус это был слегка перебор, и я жутко нервничал, но Кимберли сделала все сама. Она направляла меня и была очень нежной и спокойной, все было так по-настоящему. Я не помню, продолжалось это пять минут или час. Это был поистине неясный, туманный, сексуальный момент.

Все это было очень весело, и я никогда не чувствовал себя травмированным или ущемленным после, но, кажется, подсознательно все это застряло в моем мозгу в каких-то странных формах. Я не проснулся на следующее утро с мыслью: «Боже, что это было?» Я проснулся с желанием пойти похвастаться перед друзьями и выяснить, как бы организовать все снова. Но это был первый и последний раз, когда отец позволил это сделать. Всякий раз, как у него появлялась новая девушка, я говорил: «Помнишь ту ночь с Кимберли? Что, если…» Он всегда прерывал меня: «Нет, нет, нет. Это была разовая сделка. И даже не поднимай этот вопрос. Этого больше не случится».