Случилось, что графиня проезжала через местечко, где я находился. У кареты что-то сломалось, нужно было ее исправить, и в толпу праздных людей, собравшихся из любопытства поглазеть на чужих господ, замешался и я. Мне удалось свести знакомство с придурковатым слугою, открывшим мне в простоте душевной, что он очень боится вас, господин Рюбецаль, так как ввиду задержки в пути им придется ехать через горы ночью. Это навело меня на мысль использовать трусость путников и попытать счастья в роли призрака. Я прокрался в дом своего покровителя и кормильца, деревенского пономаря, только что вышедшего из дому, и захватил его облачение — черную мантию. Одновременно мне бросилась в глаза тыква, украшавшая платяной шкаф. Прихватив все это да еще здоровую дубину, я отправился в лес и там вырядился в свой маскарадный костюм. Как я его использовал, вам хорошо известно, и, не вмешайся вы, трюк бы удался, ведь дело почти выгорело.
Отделавшись от обоих трусливых парней, я надеялся завести карету в глубь леса и, не причинив дамам ни малейшего вреда, предложить им небольшую сделку: обменять мою черную мантию, которая представляла немалую ценность, если принять во внимание оказанную мне услугу, на их наличность и драгоценности, а затем пожелать им счастливого пути и учтивейшим образом откланяться.
Откровенно говоря, господин Рюбецаль, я меньше всего опасался, что вы испортите мне дело. Мир стал так недоверчив, что вас не боятся даже дети, и если бы простак вроде слуги графини или древняя старуха за прялкой изредка не поминали вашего имени, вас давно бы забыли. И я подумал, что каждый, кто пожелает, может быть Рюбецалем, но получил хороший урок, и теперь в вашей власти наказать меня. Я живу лишь надеждой, что мой чистосердечный рассказ смягчит ваш гнев. Что вам стоит сделать из меня честного человека? Если бы вы отпустили меня и дали мне кое-что на хлеб из вашего пивного котла или бы нарвали с растущих перед вашей изгородью кустов горсть терновых ягод, как вы это сделали для одного голодного странника, который едва не сломал об эти плоды зуб, ибо ягоды превратились в пуговицы из чистого золота; или преподнесли мне одну из оставшихся у вас восьми золотых кеглей — девятую вы когда-то отдали пражскому студенту, игравшему с вами в кегли, или же кувшин молока, которое, свернувшись, превратилось бы в золотой сыр, а уж если я заслуживаю наказания для назидания, высекли бы меня золотой розгой, после чего подарили бы мне на память, как тому странствующему сапожнику, о котором рассказывают мастеровые на пирушках в трактирах, — тогда вы враз бы меня осчастливили.
Право же, господин Рюбецаль, если бы вы не были духом, вы бы поняли, как тяжело человеку переносить голод и жажду и еще тяжелее быть честным, когда во всем испытываешь недостаток. Ведь если, к примеру, чувствуешь голод, а в кошельке нет ни гроша, то надо иметь большое мужество, чтобы не украсть одну булку из хлебных запасов богатого булочника-креза[53], разложившего их на прилавке. Недаром пословица гласит: «Нужда свой закон пишет».
— Проваливай, плут, — сказал гном, когда парень закончил свою речь, — убирайся на все четыре стороны. Виселица будет вершиной твоего счастья.
На этом он распростился с преступником, угостив его здоровым пинком. А тот был на седьмом небе, что так легко отделался, и все благословлял свое красноречие, которое, по его мнению, на сей раз вывело его из весьма критического положения. Он очень торопился как можно скорее уйти с глаз строгого хозяина гор и впопыхах забыл даже свой черный плащ. Но как он ни старался, он, казалось, не двигался с места, ибо перед ним были все те же места и горы, хотя он сразу, как вышел, потерял из виду замок, где был пленником.
Утомившись этим бесконечным кружением на месте, он растянулся в тени под деревом, чтобы немного отдохнуть и подождать какого-нибудь путника, который указал бы ему дорогу. Но тут он погрузился в крепкий сон, а когда проснулся, вокруг была густая тьма. Он хорошо помнил, что заснул под деревом, но не слышал шелеста ветерка в ветвях, не видел ни звезд, мерцающих сквозь листву, ни малейшего просвета во мраке. В страхе он хотел вскочить, но неведомая сила удержала его, и сделанное им движение отозвалось гулким звуком, похожим на звон цепей. Тогда он понял, что скован кандалами, и решил, что лежит на глубине не одной сотни сажен под землей, во власти Рюбецаля, отчего пришел в неописуемый ужас.
Через несколько часов мрак начал мало-помалу рассеиваться, однако скудный свет падал только через железную решетку маленького оконца в каменной стене, Он не знал, в сущности, где находится, но узилище показалось ему не совсем незнакомым. Он все ждал тюремного сторожа, только напрасно. Долгие часы тянулись один за другим, голод и жажда мучили узника: он начал шуметь, греметь цепями, стучать в стену, в страхе взывать о помощи. Он слышал вблизи человеческие голоса. Но никто не хотел открывать дверь тюрьмы. Наконец тюремщик, вооружившись молитвой, отгоняющей призраков, отпер дверь и, осенив себя широким крестным знамением, стал заклинать черта, бесновавшегося, по его мнению, в пустой темнице. Однако, когда он ближе разглядел привидение, то узнал в нем своего беглого колодника, мастера кошельков, а Кунц — тюремного сторожа в Лигнице. Теперь он догадался, что Рюбецаль опять препроводил его ad locum unde[54].
— Вот так диво! — воскликнул тюремщик. — Курчавый! Ты опять впорхнул в свою клетку? Какими путями?
— Да через ту же дверь, — отвечал Кунц. — Надоело шататься по свету, вот и решил передохнуть на старой квартире, если вы, конечно, согласны меня приютить.
Всем было невдомек, как арестант попал в запертую тюрьму и кто заковал его в кандалы. Но Кунц, не желая выдавать своей тайны, утверждал, будто добровольно явился в тюрьму, будто наделен даром входить и выходить сквозь запертые двери, когда ему заблагорассудится, а также налагать на себя кандалы и освобождаться от них по своему желанию, потому как замки для него не преграда. Тронутые его видимой покорностью, судьи смягчили наказание и приговорили его возить тачку на короля до тех пор, пока он сам не освободится от оков, когда ему заблагорассудится. Но что-то не слышно, чтобы он воспользовался своим даром.
Между тем графиня Цецилия со своими спутниками благополучно прибыла в Карлсбад. Первое, что она сделала, — это пригласила к себе курортного врача, чтобы, как принято, посоветоваться о состоянии своего здоровья и о выборе лечения. На ее приглашение явился знаменитый тогда врач, доктор Шпрингсфельд из Мерзебурга, который не променял бы золотые источники Карлсбада даже на райскую реку Пизон.
— Добро пожаловать, милый доктор, — приветствовали его, словно давнего друга, маменька и прелестные дочки. — Вы опередили нас, — присовокупила графиня. — Мы-то думали, что вы еще у господина фон Ризенталя. Ах вы хитрец, почему вы там от нас скрыли, что вы курортный врач?
— Ах, господин доктор, — вмешалась Гедвига, — вы прокололи мне жилу, и у меня так болит нога, боюсь, теперь я буду хромать и не смогу вальсировать.
Доктор опешил, долго думал, но не мог вспомнить, чтобы он где-нибудь видел этих дам.
— Ваше сиятельство приняли меня за кого-то другого, — учтиво сказал он. — До сего времени я не имел чести быть лично вам представленным. Господин фон Ризенталь тоже не принадлежит к числу моих знакомых, и притом я не имею обыкновения уезжать отсюда во время лечебного сезона.
Графиня могла лишь тем объяснить себе строгое инкогнито, на котором врач так настаивал, что он, вопреки нравам своих коллег, не хотел брать вознаграждения за оказанную услугу. Она возразила, улыбаясь:
— Понимаю, милый доктор, понимаю, ваша деликатность беспредельна, но и это не помешает мне считать себя вашей должницей и благодарить за ваше доброе участие.
При этом она навязала ему золотую табакерку, которую тот принял, правда всего лишь как задаток, и прекратил всякие возражения, чтобы не обидеть в лице дамы выгодную клиентку.
