И ночью (я вернулся в одиннадцать), и на следующее утро тетя Соня со мной не разговаривала. Но в конце завтрака она все-таки обратилась ко мне: - Алексей! Так уж и быть, я о твоих художествах отцу с матерью не скажу, но в таком случае и ты не проговорись. А то получится, будто я тебя покрываю. Я кивнул, а сам понял: тете Соне не хочется, чтобы родители узнали о ее педагогических "успехах". Дождь на некоторое время перестал. Выглянув в окно, я увидел, что возле мокрой скамейки стоят Аглая, Дудкин и оба Брыкины. Они взволнованно о чем-то говорили, указывая то на окна профессорской квартиры, то на мои. Я решил выйти и объяснить им, что я никого не выдал. Когда я появился во дворе, все они повернулись в одну сторону и уставились на меня. У Аглаи было примерно такое выражение: "Ой! Что-то он сейчас скажет?!" У Дудкина - такое: "Сейчас я ему морду набью!" Лица Брыкиных ничего не выражали: рты у них были полуоткрытые, а глаза мутные. Я не чувствовал за собой никакой вины, но все-таки приближался к ним с опаской, не торопясь. Но прежде чем я к ним подошел, все они стали смотреть куда-то в другую сторону. Посмотрел туда же и я. Из своего подъезда вышел профессор. Он был в плаще и в берете, с сумкой для продуктов в руке. Он собирался пройти мимо, но вдруг увидел меня, увидел ребят и направился к нам. - Василий и Зинаида! - сказал он строгим голосом. - За то, что вы добросовестно поливали цветы, вам полагается по плитке шоколада. Если подождете с полчаса, я их принесу. Он подмигнул мне и пошел к воротам. Вот и все! Тетя Соня перестала меня воспитывать, зато и утратила ко мне всякий интерес. Наскоро приготовив обед, она исчезала до вечера, а раза два и ночевать не пришла, сказав по телефону, что плохо себя чувствует. В такие вечера Аглая, Брыкины, Дудкин и Юра собирались у меня и пили чай. Дождь теперь лил почти не переставая, и папа с мамой вернулись из своей поездки на четыре дня раньше срока. На этот раз в квартире у меня был полный порядок.

1970 г,

ДУДКИН ОСТРИТ

Аглая, Дудкин, Брыкины и я были крупными знатоками по части меблировки. Наши семьи одними из первых вселились в новый дом, а после этого мы успели, наверное, раз семьдесят посмотреть, как вселяются другие. Мне кажется, нам были знакомы все фасоны диван-кроватей, шкафов и сервантов, которые выпускает наша промышленность. Но к осени в нашем доме достроили последнюю секцию, стали въезжать новые жильцы, и однажды во двор приехала машина с такой мебелью, какой мы раньше не видели. Почти вся она была сделана из какого-то особого, очень красивого дерева; ножки столов, мягких стульев с овальными спинками были изогнуты и все в резьбе, а на овальной раме большого зеркала лежали два "пацаненка с крылышками" - так Васька Брыкин назвал амуров. Только пианино да шкафы были обыкновенные. Не одних нас заинтересовала эта мебель. Взглянуть на нее подошли несколько взрослых, даже профессор Грабов подошел. - Старина! - вздохнула какая-то женщина. - Старина... а вот не старье, - заметил Дудкин. Действительно, шелковая малиновая обивка на стульях и на диване была новая, а все деревянные завитушки блестели приятным матовым блеском. Профессор Грабов взъерошил Антошкины волосы и сказал: - Молодец! Продолжай в том же духе! Никто из нас не понял, чем понравились профессору Антошкины слова, но мы обратили на это внимание. Нам показалось странным, что хозяева старинных вещей очень уж обыкновенные: бледная востроносенькая женщина в джинсах и здоровенный дяденька в старой майке. Но вот последние вещи втащили на третий этаж, и грузовик с рабочими уехал. Буквально через минуту во двор вкатило такси, и тут нам стало ясно, кому принадлежит старинная мебель. Из машины вышла дородная прямая женщина, с очень пышными седыми волосами и розовым лицом, почти без морщин. Платье на ней было длинное. - Во! Екатерина Вторая! - шепнул Дудкин. Аглая и Зина хихикнули. Женщина и в самом деле походила на Екатерину Вторую, которую мы недавно видели в кино. Вслед за женщиной появилась девочка нашего возраста. - Мама! Мы идем! - крикнул сверху мужчина. - Сами управимся! - ответила "Екатерина Вторая". Она расплатилась с шофером, нагрузила девочку какими-то свертками, сама взяла два больших чемодана и легко пошла с ними к подъезду. - Спасибо, дорогой! - сказала она, когда Дудкин открыл перед нею дверь. Девчонки пошли к управдому раздобывать сведения о новых жильцах и примчались обратно с вытаращенными глазами. Оказалось, что "Екатерина Вторая" - не кто иная, как заслуженная артистка республики Вера Федоровна Двинская. На следующее утро Дудкин уехал с отцом по грибы. Аглая, Зина, Васька и я весь день слонялись по двору, ожидая, что внучка знаменитой артистки выйдет погулять и нам удастся познакомиться с ней. Но она все не выходила. Под вечер начались обычные мучения Сени Ласточкина и его старшего брата Бориса. Дело в том, что они построили кордовую авиамодель и вот уже неделю маялись, стараясь заставить ее взлететь. Сегодня у них тоже что-то не ладилось. Модель трещала бензиновым моторчиком, носилась большими кругами по асфальту, но отрываться от земли не хотела. Вот тут-то и появилась не только внучка Двинской, но и сама Двинская. "Екатерина Вторая" сразу очень заинтересовалась моделью. Она остановилась рядом с нами, сцепила руки перед грудью и стала смотреть во все глаза. - Ты посмотри, как интересно! Ну просто копия самолета! Оля! Да ты только взгляни! А Оля, довольно хорошенькая девочка, смотрела на модель внимательно, однако без всякого выражения на продолговатом бледном лице. - Занятный самолетик, - согласилась она. - Бегает, бегает, а не взлетает! - переживала Двинская. - А почему он не взлетает? Или он не должен взлететь? Вот! Теперь совсем остановился! Моторчик у модели заглох, и конструкторы принялись колдовать над ним. Тут появился Дудкин с кошелкой, полной грибов. - Рожденный ползать - летать не может, - сказал он громко и пошел дальше в свой подъезд. Двинскую он, кажется, не заметил, а та уставилась ему вслед. - Ишь ты какой остряк! Оля, слышала? - Остроумно сказано, - медленно и серьезно проговорила Оля. Двинская посмотрела на нас. - Молодец какой! Он здесь живет? В этом доме? - Здесь, - ответила Зинаида. - Он еще про вашу мебель сказал... Аглая, помнишь? Тогда еще Антона профессор похвалил!.. Аглая кивнула: - Ага. Он про вашу мебель сказал, что она "старина, а не старье". Это Вере Федоровне тоже очень понравилось. - Смотри, Оля, это уже не цитата, это он уже собственную мысль выразил... И как точно! Тут Аглая сообщила Двинской, что Дудкин назвал ее "Екатериной Второй". И это ей понравилось. - Слушай, Оля! Да ведь это просто интересный человек! - Остроумный человек, - согласилась Оля. - Обязательно познакомьте нас с ним, - сказала Вера Федоровна, - Оля! Да ведь с такими острословами ты просто можешь светский салон открыть! - Интересно будет познакомиться, - без всякого выражения проговорила Оля. На следующее утро, сидя за завтраком, я услышал, как Аглая и Зинаида надрываются во дворе: - Антошка! Дудкин! Антошка, выйди скорей! Я появился во дворе в ту минуту, когда туда вышел Антон. Девчонки так и налетели на него. Приплясывая от возбуждения, они рассказывали, какой вчера получился разговор и как понравились Вере Федоровне и ее внучке все Антошкины изречения. - Она знаешь что про тебя сказала? Что ты очень интересный человек! сообщила Зинаида. - Во как! - Кто сказал? - вертел головой Антон. - Да ну Двинская! - кипятилась Аглая. - Так прямо и говорит: "Это, говорит, наверное, исключительно интересный человек! Мне прямо, говорит, оч-чень, оч-чень хочется с ним познакомиться!" - С кем познакомиться? - Тьфу! Да у тебя в голове мозги или что? С тобой ей хочется познакомиться! С тобой! - Кому? - Господи!.. Ну Двинской! Артистке! Заслуженной! - Глашк! Погоди! - перебила Зинаида. - И Оля эта... она тоже хочет с ним познакомиться. Она так и сказала: "Это очень интересный человек!" - Нет, Зинка, ну что ты путаешь! Она "интересный" не говорила! - Ага! Верно, не говорила! Она сказала, что ты очень... этот... остроумный человек, и потом говорит: "Я тоже... это... я ужасно, с большим удовольствием с ним познакомлюсь". Они из-за тебя какой-то салон даже открывать собираются! - Выставку, что ли!.. - Не... какой-то другой... светский какой-то. - Да ну вас! Дуры психованные! - вдруг обозлился Дудкин и ушел домой. Как видно, он подумал, что его разыгрывают. После этого девчонки, наверное, полчаса завывали у него под окном: "Анто-о-ошка! Ну на мину-у-уточку! Ну вы-ыйди!" Но Дудкин так и не вышел к ним. Зато после обеда он явился ко мне. Вид у него был серьезный, озабоченный. - Ты чего делаешь? Ты один? - Один. А что? - Так... Мы прошли в комнату. Насупив брови, Антон заложил руки за спину и уставился на меня исподлобья. - Слушай!.. Это правда, чего девчонки говорили? - Правда, - ответил я. Антошка еще больше насупился. - И значит, эта Двинская так и сказала, что я... ну, это... ну... остроумный? - Нет, Двинская сказала, что ты интересный человек. - Двинская? - Ага. А Оля сказала, что ты остроумный. Антошка присел на край дивана, подпер подбородок рукой. - Черт! А я думал, я просто так болтаю, безо всякого остроумия... - Он помолчал, потом взглянул на меня снизу вверх. - А по-твоему, я остроумный? Только честно! Я никогда над этим вопросом не задумывался, но из деликатности ответил: - По-моему, остроумный. - И значит, они познакомиться хотят? - Да. Я сам слышал. - Вот черт! - Дудкин вздохнул так сокрушенно, что я спросил, почему его это огорчает. - По-моему, для тебя только лестно, что с тобой хотят познакомиться Двинская и ее внучка. Он поднялся и заходил взад-вперед. - Тебе хорошо говорить - "лестно"! А мне... Они же познакомятся и все время будут думать: вот, мол, интересный пришел, остроумный! Вот, мол, сейчас чего-нибудь такое сострит! А чего я им буду острить, если я сам не знаю, что остроумно, а что нет! Я понял, что положение у Антошки действительно трудноватое, но ничего дельного посоветовать не мог. Антон побыл у меня еще немного, повздыхал и ушел в подавленном настроении. Однако минуты через две снова раздался звонок. Это вернулся Дудкин. - Лешк... - сказал он, стоя в дверях. - А если я им так скажу: "Вы живете на третьем, а я как раз под этим". Это остроумно будет? Я слегка оторопел. - А что это такое: "Я как раз под этим"? - Ну, в том смысле, что я на втором этаже живу. Правда, в другом подъезде... Но ведь все равно же можно сказать, что "как раз под этим"? - По-моему, это все-таки не очень остроумно, - деликатно ответил я. Дудкин помолчал, вздохнул: - Вот я тоже думаю, что не очень... Ладно! Пока! Прошло дня три. Аглая и Зинаида познакомились с Олей, и она прыгала вместе с ними через скакалку и играла в мяч. Антошкой Оля, как видно, не очень интересовалась, зато Аглае с Зинкой ужасно хотелось их познакомить. А Дудкин как раз этого и боялся. Он даже не выходил во двор, когда видел там наших девчонок в обществе Оли. Если же родители посылали его в магазин, он сначала затаивался в подъезде, выбирая подходящий момент, затем выскакивал и летел к воротам с такой скоростью, что не видно было ни пяток его, ни локтей. Глашка с Зинкой все-таки засекали Дудкина и бросались ему наперерез. Погоня каждый раз была упорной, большой двор оглашался воплями: - Антошка, погоди-и-и! - Антошка, чего скажу-у-у! - Да ну ладно вам! - хрипел на бегу Дудкин. - Ну некогда мне! Да ну отстаньте вы! Однажды, когда девчонки вернулись после очередной погони, Оля тихо заметила: - Все-таки он какой-то странный, этот Антон. - Чего - странный? Почему? - насторожилась Зинаида. - Дикий какой-то. - И ничего не дикий! Просто стеснительный немножко! - Ой, Зинка, ну что ты врешь! - возмутилась Аглая. - Вовсе он не стеснительный, просто в нем гордости очень много! А между собой наши девчонки решили: "Влюбился он в эту Ольку. Вот чего!" Они были недалеки от истины. Антону очень хотелось познакомиться с Олей. Но девчонки не знали, что он дни и ночи мучается, стараясь придумать для этого что-нибудь остроумное. В эту Антошкину тайну был посвящен только я. По нескольку раз в день у нас звонил телефон и в трубке слышался усталый голос: - Лешк!.. А вот так остроумно будет: "Эх, Оля, Оля, какая у тебя тяжелая доля"? - А почему "тяжелая доля"? - Ну... ну, может быть, она на что-нибудь пожалуется. Может, скажет, что, мол, в школу, скоро идти... еще что-нибудь... Вот я ей и скажу. - По-моему, не остроумно, - отвечал я и советовал: - Ты зря стихами начал острить. Ведь раньше ты прозой острил, и у тебя получалось. - Знаю, что прозой... А вот сейчас все почему-то в рифму... Ну ладно! Пока! На четвертый день вместе с Олей во двор вышла Вера Федоровна и объявила: - Ну-с, уважаемые!.. С устройством квартиры у нас покончено, на носу начало учебного года, посему приглашаем вас в воскресенье к Оле на новоселье. Шампанского не обещаем, но чай со сладким будет. Я первым догадался сказать "спасибо". Девчонки тоже поблагодарили, сказали, что обязательно придут, потом Аглая спросила: - А Дудкину можно прийти? - Это остроумцу-то вашему? Разумеется! Он будет украшением нашего раута! Вера Федоровна вдруг подняла указательный палец: - Но одно условие, дорогие: все вы тут люди талантливые, театральной деятельностью занимаетесь... Олины друзья тоже не без дарований. Так что давайте устроим маленький концерт. Пусть каждый выступит хотя бы с одним номером, но уж с таким, чтобы им можно было блеснуть. Это было в четверг. С того же вечера началась подготовка к концерту. Все мы почему-то считали, что Олины друзья должны быть такие же необыкновенные, как мебель ее бабушки, что все они по-настоящему талантливы, не в пример нам, грешным. Ударить в грязь лицом никому не хотелось. Моя мама принялась разучивать со мной стихи Барто "Лешенька, Лешенька...". Аглаина мама призвала на помощь соседку, и та стала обучать Глашку с Зинкой танцу "летка-енка". Проходя мимо раскрытого окна Аглаи, я слышал звуки хриплого магнитофона и видел две подпрыгивающие головы: одну рыжую, другую - темную. Всех удивил Васька. Он вдруг написал стихи. Никогда в жизни стихов не писал, а тут вдруг взял и выдал. О чем были стихи, Зина дала Ваське слово никому не говорить, но сказала, что стихи - "мировецкие". А вот Антошка ходил как потерянный, и с каким номером выступать в концерте, он не знал. Девчонки ему, конечно, сказали, что он будет "украшением раута". Он так маялся, словно ему не в гости надо было идти, а к зубному врачу. Я однажды ему посоветовал: - Ну что тебе мучиться! Выучи какое-нибудь стихотворение - и все! Он набросился на меня: - "Выучи! Выучи"! Васька Брыкин такой лопух, а и тот собственные стихи прочтет. А я... Они знаешь что скажут? "Тоже мне украшение! Только чужие стихи учить умеет. Это каждый дурак сможет!" На следующее утро, когда я еще лежал в постели, раздался звонок. Через минуту мама заглянула в мою комнату: - Леша! Антон к тебе! Мама скрылась, и вошел Дудкин. Давно я не видел его таким веселым. В руке он почему-то держал бутылку. - Лист бумаги есть? - спросил он. - Давай скорей! - Какой бумаги? - Какой хочешь. Хоть газетной! Я вырвал лист из какого-то старого журнала. Антошка положил лист на стол, поставил на него бутылку и сказал: - Если я дерну за эту бумажку, что будет? - Разобьется бутылка, - сказал я. - Ладно! Теперь гляди! Только внимательно гляди! Заложив руки за спину, Антон стал прохаживаться перед столом, делая вид, что разглядывает потолок моей комнаты и стены. Внезапно он схватил край бумаги, на которой стояла бутылка, и резко дернул за него. Бумага выскочила из-под бутылки, а сама бутылка осталась на столе, даже не шелохнулась. - Видал! Это папин знакомый вчера к нам пришел, меня научил. Тут главное быстро дернуть. Если забоишься и тихо потянешь - хана! А если пошире какую-нибудь посудину и потяжелей, так можно не то что бумагу, а салфетку выдернуть! С некоторой тревогой в душе я принес небольшой горшок с алоэ, стоящий на тарелочке, подстелил под него носовой платок, и Дудкин этот платок великолепно выдернул. Мы показали этот фокус Зинаиде и Аглае, и они пришли от него в восторг. Зинаида напомнила, что мы приглашены на новоселье, а новоселам полагается делать подарки. Она предложила купить в складчину керамическую вазу для цветов, которая продавалась неподалеку, в художественном салоне, и стоила два рубля. Вазу тут же купили. Аглая принесла салфетку, белую хлопчатобумажную, на которой красными нитками был вышит страховидный котенок. Дудкин несколько раз подряд выдернул салфетку из-под вазы, и все обошлось великолепно. У Антошки словно гора с плеч свалилась. - Мне теперь и острить не нужно! - радовался он, когда мы остались одни. Я буду молчать, вроде бы совсем дурачок, а потом как подойду и как спрошу: "Что это за салфеточка?" Потом как дерну, и сразу все поймут: "Это он только прикидывался дурачком! А на самом деле он - во какой!" И весь остаток дня он тренировался. Тренировался и у меня дома и у себя. Когда ему надоело выдергивать салфетку из-под вазы, он стал выдергивать ее из-под стакана с водой... Он даже выдернул ее из-под круглого пенала, поставленного на попа. И вот настало воскресенье. В половине пятого мы уже стояли на площадке лестницы перед квартирой Двинских. Васька держал в руках вазу, Аглая свою салфетку, завернутую в бумагу. Некоторое время мы подталкивали друг друга и шепотом спорили, кому первому входить. Наконец решилась Аглая. Она позвонила. Ей открыла нарядная и очень хорошенькая Оля, и мы все вслед за Аглаей втянулись в переднюю. Из комнаты вышла Вера Федоровна, а из кухни, которая виднелась в конце узкого коридорчика, появились Олины мама и папа и еще несколько взрослых. Вера Федоровна поклонилась нам: - Милости просим, дорогие гости! - И повернулась ко взрослым: - Разрешите вам представить: это - Аглая, это - Зина, это - ее брат Вася, это - Леша, а это, если я не ошибаюсь, сам Антон Дудкин. Некоторые его мо я вам цитировала. При слове "мо" мы все переглянулись, а Дудкин почему-то скривил рот и часто заморгал. Васька и Аглая вручили Оле подарки (взрослых привел в восторг вышитый Аглаей кот). Потом Вера Федоровна объявила: - Ну! Пусть взрослые идут к себе в кухню и нам не мешают. Взрослые очень скучный народ. Из комнаты уже давно выглядывали Олины друзья. Их оказалось только двое: толстый черномазый мальчишка в круглых очках с темной оправой и такая же черномазая девчонка, но тощая и востроносая. Нас познакомили. Мы вошли в комнату, куда Вера Федоровна внесла и нашу вазу. - Куда же его поставить, ваш подарок? Пока сюда поставим. Она поставила вазу на подоконник. Аглая подошла к ней и сказала: - Нет, Вера Федоровна, вот так надо. Она постелила свою салфетку на подоконник, а на нее поставила вазу... - Понятно! - кивнула Вера Федоровна, - Салфетка, оказывается, в комплекте с вазой. Она пригласила нас в смежную комнату и усадила на свои старинные стулья за овальный, накрытый для чая стол. Сначала все, конечно, немного стеснялись, но Вера Федоровна сумела нас расшевелить. Она стала расспрашивать о школе, в которой нам предстояло учиться. Олины друзья стали рассказывать истории о своей школе... Словом, минут через пятнадцать все так перезнакомились, что Аглая с Лялей (черномазой девчонкой) принялись щипать друг друга за бока и очень при этом хохотали, а очкарик, рассмеявшись, так фыркнул чаем на скатерть, что Вера Федоровна похлопала наконец в ладоши и сказала: - Леди и джентльмены! Убедительно прошу вас держаться в рамках элементарных приличий! Молчали только двое. Молчала Оля - просто потому, что она всегда предпочитала слушать, а не говорить. Молчал Антон. Но молчал он не просто так, а, я бы сказал, со значением. Он сидел на своем стуле прямой как жердь, чай отхлебывал из ложечки и поглядывал на разговаривающих так высокомерно, словно за столом сидели не его сверстники, а воспитанники детского сада. Вера Федоровна даже обратила внимание на него: - Слушай! Что это ты такой молчаливый? Быть может, у тебя какая-нибудь печаль на душе? Антошка и тут ничего не сказал. Он только прикрыл глаза и молча пожал плечами. Вера Федоровна посмотрела на него. - Ну, я вижу, ты у нас загадочная натура, - сказала она. Мне показалось, что она шутит, но Дудкин принял это всерьез. Физиономия у него сделалась довольной, щеки порозовели, а уши стали совсем красными. Чай кончился. Вера Федоровна велела перенести стулья в первую комнату. Затем она вышла в коридор и позвала: - Товарищи взрослые, просим на концерт! Взрослые уселись на диване и на трех стульях, поставленных в ряд перед ним. Мы разместились на стульях, расставленных вдоль стен. - Ну! - обратилась к нам Вера Федоровна. - Кто самый храбрый? Кто начнет концерт? Вышел очкарик, расставил пошире ноги, заложил руки за спину и объявил: - Маяковский, отрррывок. - И, сердито уставившись на взрослых, начал: - "Я земной шар чуть не весь обошел, и ж-ж-жизнь хор-р-роша, и жжжить хор-р-рошо". Взрослые сидели ко мне боком, и я видел, как они сдерживаются, чтобы не расхохотаться, но когда очкарик кончил, они хлопали и кричали "браво". Затем набрался храбрости Васька. Перед этим Зинаида сообщила, что он будет читать собственное стихотворение. Он вышел, покраснел как рак и выпалил: С новосельем поздравляю я вас всех, И желаю всем здоровья и успех. Ему хлопали не меньше, чем очкарику. Вера Федоровна спросила: - Ну, кто следующий хочет выступить? Антоша, может быть, ты? Антон и на этот раз ничего не сказал: только плечи приподнял и опустил. Аглая хихикнула, покосилась на вазу и потерла ладошки. Вера Федоровна не упрашивала Антона. Под ее аккомпанемент Аглая с Зиной благополучно отпрыгали свою "летку-енку". Наступила моя очередь. Пока я читал "Лешенька, Лешенька...", Ляля поднялась и куда-то вышла. Когда я кончил, Вера Федоровна снова села к пианино. - А теперь - кабардинская лезгинка! Она заиграла, и в комнату влетела переодетая Ляля. На ней был красный бешмет, красные сапожки и что-то похожее на белую папаху. На поясе болтался маленький кинжал. Это уж был по-настоящему хороший номер. Ляля плясала так, что редкий мальчишка с ней сравнится. То она шла по кругу, вытянувшись в струнку, на одних только носках, то вдруг неслась широким шагом, зыркая черными глазищами и оскалив белые зубы. Видно, Вере Федоровне очень нравился танец. Она играла, глядя на Лялю через плечо, и все время улыбалась. Взрослые хлопали в такт и кричали "асса!". И вдруг случилось такое: Ляля снова прошлась по кругу приблизилась к окну, на котором стояла Антошкина ваза, раскинула руки, вскрикнула "асса!", поскользнулась и смахнула вазу с подоконника... Ваза разбилась, а Ляля хлопнулась затылком об пол. Взрослые повскакали, стали спрашивать, как она себя чувствует, но танцовщица сказала, что с ней все в порядке, что ее голову защитила папаха. Вера Федоровна принесла щетку и стала заметать осколки. - Ну, Ольга, тебе повезло! Битая посуда - это к счастью. Аглая, Брыкины и я сидели в одном углу комнаты, а Дудкин - в противоположном по диагонали от нас. Мы не издали ни звука. Мы только переглядывались между собой да смотрели на Дудкина. А он сидел весь какой-то серый, сидел согнувшись, вцепившись пальцами в коленки и глядя в пол. - Домолчался! - прошептала наконец Зинаида, и все поняли, что она хотела этим сказать: ведь Антошка не только никак не сострил, он весь вечер молчал дурак дураком, чтобы потом ошеломить всех фокусом с вазой. - Ну, в заключение небольшой вокальный номер, - сказала Вера Федоровна, садясь за пианино. - Гурилев. "Однозвучно звенит колокольчик"! Оля, прошу! Оля стала к пианино, и тут мы впервые узнали, что она хорошо поет, что у нее очень приятный голос. При первых же словах песни взрослые притихли. Даже я заслушался, на несколько секунд забыв про Антошку. Однозвучно громит колокольчик, И дорога пылится слеша. И уныло по ровному полю Разливается песнь ямщика... В этот момент Аглая стукнула меня кулаком в бок. - Лешк! Гляди! - шепнула она и кивнула в сторону Дудкина. Я взглянул. Недалеко от стула, на котором сидел Антон, стояла тумбочка. Единственная ножка ее была вырезана в виде трех змей, которые переплелись между собой. Три хвоста этих змей служили тумбочке опорой, а на трех змеиных головах с раздвоенными языками покоился круглый верх тумбочки. На нем лежала шелковая желтая салфетка, на салфетке стоял тяжелый стеклянный поднос, а на подносе - графин резного хрусталя и три таких же резных стакана. Пока Оля пропела первые строчки песни, Антошка успел подняться и теперь стоял рядом с тумбочкой, разглядывая графин, поднос и особенно салфетку. Васька и Зина тоже заметили это и заерзали. Столько чувства в той песне унылой. Столько грусти в напеве родном... пела Оля, а в нашем уголке тревожно шушукались. - Глядите! Приглядывается! Приглядывается! - зашептала Зинаида. - Дернет! Вот гад буду, дернет! - шепотом заволновался Васька. - Как только она кончит петь, так он... это самое!.. И припомнил я ночи другие, И родные поля и леса... Дудкин неслышно подошел к тумбочке с другой стороны и потрогал уголок салфетки. ...и на очи давно уж сухие Набежала, как искра, слеза... - Дудкин! - громко зашептала Зина. - Дудкин, слышишь? Ты не вздумай... Но Антон был далеко. Он не слышал. Он вернулся на свой стул и сидел теперь прямо, скрестив руки на груди. Лицо у него было решительное. Даже, я бы сказал, вдохновенное. Аглая приподнялась и забубнила вполголоса: - Антон! Дудкин! Ты давай не дури! Антон, слышишь? Дудкин взглянул на нее и ничего не ответил. Вера Федоровна обернулась через плечо: - Дорогая! Надо все-таки уважать исполнительницу! После этого мы перестали шептаться. Мы сидели съежившись и ждали, что будет. И умолк мой ямщик, а дорога Предо мной далека, далека. Умолк ямщик, замолкла и Оля. Ей долго хлопали, потом Вера Федоровна объявила, что взрослые могут снова удалиться в кухню, что сейчас начнутся танцы. И тут Дудкин вскочил. - Одну минуточку! - воскликнул он каким-то особенно резким голосом и подошел к тумбочке. - Какая интересная салфеточка!... - Антошка! Не смей! - взвизгнула Аглая. Но было поздно: Антон рванул салфетку. Может, он и выдернул бы ее, но тумбочка оказалась слишком шаткой. Она грохнулась на пол. Разбился поднос, графин и два стакана. Только третий почему-то уцелел.