Не для того, чтобы воздать должное добродетелям лучшей из представительниц ее прекрасного и глубокоуважаемого пола (которую я, из уважения к ее скромности, обозначу здесь лишь инициалами Э. Л.), присоединяю я этот отчет к пачке бумаг — от которых наш в высшей степени замечательный мальчик был в таком восторге, — прежде чем снова убрать их в левое, застекленное отделение книжного шкафчика миссис Лиррипер.
И не для того, чтобы навязывать читателю имя старого, чудаковатого, отжившего свой век, неизвестного Джемми Джекмена, некогда (к своему умалению) проживавшего в меблированных комнатах Уозенхем, но вот уже много дет проживающего (к своему возвышению) в меблированных комнатах Лиррипер. Соверши я сознательно поступок столь дурного тона, это поистине было бы самопревозношением, особенно теперь, когда это имя носит Джемми Джекмен Лиррипер.
Нет, я взял свое скромное перо, чтобы составить небольшой очерк о нашем поразительно замечательном мальчике, стремясь, в меру малых своих способностей, нарисовать приятную картинку душевной жизни милого мальчика. Эта картинка, быть может, заинтересует его самого, когда он станет взрослым.
Первый по нашем воссоединении святочный день был блаженнейшим из всех дней, какие мы когда-либо проводили вместе. Джемми не мог помолчать и пяти минут кряду, кроме как в то время, когда был в церкви. Он говорил, когда мы сидели у камина, он говорил, когда мы гуляли, он говорил, когда мы снова сидели у камина, он не переставая говорил за обедом, отчего обед казался почти таким же замечательным, как сам Джемми. Это весна счастья расцветала в его юном, свежем сердце, и она оплодотворяла (да позволено мне будет употребить столь малое образное выражение) моего высокочтимого друга, а также Дж. Дж., пишущего эти строки.
Мы сидели втроем. Обедали мы в комнатке моего уважаемого друга, и угощали нас превосходно. Впрочем, все в этом заведении — и чистота, и порядок, и комфорт, — все всегда превосходно. После обеда наш мальчик уселся на свою старую скамеечку у ног моего высокочтимого друга, причем горячие каштаны и стакан хереса (поистине отличнейшее вино!) стояли на стуле, заменявшем стол, а лицо мальчика пылало ярче, чем яблоки на блюде.
Мы говорили о моих набросках, которые Джемми к тому времени успел прочитать от доски до доски, и по этому поводу мой высокочтимый друг, приглаживая кудри Джемми, заметила следующее:
— Ведь ты тоже принадлежишь к этому дому, Джемми, и куда больше, чем жильцы, потому что ты в нем родился, а потому не худо бы когда-нибудь добавить твою сказку к остальным, я так думаю.
Тут Джемми сверкнул глазами и сказал:
— И я так думаю, бабушка.
Потом он начал смотреть на огонь, потом засмеялся, как бы совещаясь с ним, потом сложил руки на коленях моего высокочтимого друга и, обратив к ней свое ясное лицо, сказал:
— Хотите послушать сказку про одного мальчика, бабушка?
— Еще бы! — ответила мой высокочтимый друг.
— А вы, крестный?
— Еще бы! — ответил и я.
— Ладно! — сказал Джемми. — Так я расскажу вам эту сказку.
Тут наш бесспорно замечательный мальчик обхватил себя руками и снова рассмеялся мелодичным смехом при мысли о том, что он выступит в новой роли. Потом он снова как бы посовещался о чем-то с огнем и начал:
— Когда-то, давным-давно, когда свиньи пили вино, а мартышки жевали кашу, — не в мое время и не в ваше, но это дело не наше…
— Что с ним?! — воскликнула мой высокочтимый друг. — Что у него с головой?
— Это стихи, бабушка! — сказал Джемми, хохоча от души. — Мы в школе всегда так начинаем рассказывать сказки.
— Он меня до смерти напугал, майор! — воскликнула мой высокочтимый друг, обмахиваясь тарелкой. — Я уж подумала было, что он не в своем уме!
— В то замечательное время, бабушка и крестный, жил-был один мальчик — не я, заметьте себе!
— Конечно, не ты! — говорит мой уважаемый друг. — Не он, майор, понимаете?
— Да, да, — говорю я.
— И он уехал в школу, в Ратлендшир…
— Почему не в Линкольншир? — спрашивает мой уважаемый друг.
— Почему не в Линкольншир, милая моя старенькая бабушка? Потому что в Линкольнширскую школу уехал я, вот почему!
— Ах да, верно! — говорит мой уважаемый друг. — А ведь это не про Джемми, вы понимаете, майор?
— Да, да, — говорю я.
— Ладно! — продолжает наш мальчик, уютно обхватив себя руками, весело рассмеявшись (и опять словно совещаясь с огнем), а потом снова подняв глаза на миссис Лиррипер. — И вот он по уши влюбился в дочь своего учителя, а она была до того красива, что другой такой никто и не видывал: глаза у нее были карие, а волосы каштановые и прелестно вились; голос у нее был очаровательный, и вся она была очаровательная, и звали ее Серафина.
— Как зовут дочь твоего учителя, Джемми? — спросила мой уважаемый друг.
— Полли! — ответил Джемми, грозя ей пальцем. — Ага! Вот я вас и поймал! Ха-ха-ха!
Тут они с моим уважаемым другом посмеялись и обнялись, а потом наш общепризнанно замечательный мальчик продолжал с огромным удовольствием:
— Ладно! И вот он в нее влюбился. И вот он думал о ней, и мечтал о ней, и дарил ей апельсины и орехи, и дарил бы ей жемчуга и брильянты, если бы мог купить их на свои карманные деньги, но он не мог. И вот ее отец… Ах, он был настоящий варвар! Придирался к мальчикам, каждый месяц устраивал экзамены, читал нравоучения на любые темы в любое время и знал все на свете по книгам. И вот этот мальчик…
— А его как-нибудь звали? — спросила мой уважаемый друг.
— Нет, его никак не звали, бабушка. Ха-ха-ха! Вот опять! Опять я вас поймал!
После чего они снова посмеялись и обнялись, и наш мальчик продолжал:
— Ладно! И вот у этого мальчика был друг, почти что его ровесник, и учился он в той же школе, а звали его (у этого мальчика почему-то было имя), а звали его… дайте вспомнить… звали его Боббо.
— А не Боб? — переспросила мой уважаемый друг.
— Конечно нет! — ответил Джемми. — Почему вы, бабушка, подумали, что Боб? Ладно! И вот этот друг был умнейшим, и храбрейшим, и красивейшим, и великодушнейшим из всех друзей на свете, и вот он влюбился в сестру Серафины, а сестра Серафины влюбилась в него, и вот они все выросли большие.
— Чудеса! — говорит мой уважаемый друг. — Что-то они уж очень скоро выросли.
— Вот они все выросли большие, — повторил наш мальчик, смеясь от души, — и Боббо вместе с этим мальчиком уехали верхом искать своего счастья, а лошадей они достали по знакомству, но в то же время за деньги: то есть они оба вместе скопили семь шиллингов и четыре пенса, а лошади были арабской породы и стоили дороже, но хозяин сказал, что ему довольно и этого, так как он хочет сделать одолжение мальчикам. Ладно! И вот они нашли свое счастье и галопом вернулись в школу, а в карманах у них было столько золота, что его хватило бы на всю жизнь. И вот они позвонили в тот колокольчик, в который звонят родители и гости (не тот, что на задней калитке), и когда им открыли дверь, провозгласили: «Теперь все равно что во время скарлатины! Все мальчики отправляются домой на неопределенное время!» И тут все громко закричали «ура», а потом друзья поцеловали Серафину и ее сестру — каждый свою милую, никак не чужую, — а потом приказали немедленно заключить варвара под стражу.
— Бедняга! — проговорила мой уважаемый друг.
— Немедленно заключить его под стражу, бабушка, — повторил Джемми, стараясь принять строгий вид и давясь от смеха, — и его каждый день кормили теми обедами, которыми кормят мальчиков, и пил он полбочонка того пива, которое они получают, а больше ему ничего не давали. И вот начались приготовления к двум свадьбам, и были там большие корзины с провизией, и соленья, и сласти, и орехи, и почтовые марки, и вообще разные разности. И вот все так развеселились, что выпустили варвара на свободу, и он тоже развеселился.
— Я рада, что его выпустили, — говорит мой уважаемый друг, — ведь он только исполнял свой долг.
— Да, но ведь он исполнял его слишком усердно! — воскликнул Джемми. — Ладно! И вот этот мальчик с невестой в объятиях сел верхом на лошадь и ускакал прочь, и он все скакал и скакал, пока не прискакал в одно место, где у него жили бабушка и крестный, — не вы, заметьте себе!
