Как я и предвидел, ломти сыра предназначались для ужина пассажиров, и в настоящее время они в процессе поглощения. Ваши читатели с удивлением узнают, что профессор Вуденсконс уже восемь лет воздерживается от сыра, хотя масло принимает в значительных количествах. Профессор Грайм, поскольку он потерял несколько зубов, не может, как я наблюдаю, есть корочки без того, чтобы не размочить их предварительно в портере из своей собственной бутылки. Как интересны все эти личные особенности каждого из них!

Половина двенадцатою

Профессора Вуденсконс и Грайм, с добродушием, которое нас всех восхищает, решили разыграть бутылку подогретого портвейна. Возник небольшой спор о том, будет ли платить тот, кто выиграет при первом же броске монеты, или тот, кто будет иметь лучший результат по трем броскам. В конце концов был принят этот последний вариант. Мне очень хотелось бы, чтобы выиграли оба джентльмена; но так как это невозможно, признаюсь, что я лично (говорю от своего имени и нисколько не связываю этим выражением моих личных чувств ни вас, ни ваших читателей) мечтаю о победе профессора Вуденсконса. Я и поставил на этого джентльмена в размере восемнадцати пенсов.

Без двадцати минут двенадцать

Профессор Грайм по нечаянности выбросил свою полкрону через одно из окон каюты, и было решено, что вместо него будет метать стюард. Мазать можно на каждого и в любом размере, но желающих мазать не оказалось.

Только что профессор Вуденсконс загадал на «решку». Но так как монета засела в пазах между бимсами каюты, придется долго ждать, пока она оттуда свалится. Значительность и напряжение этой минуты вам невозможно и вообразить.

Двенадцать часов

Подогретый портвейн дымится на столе передо мной, а выиграл профессор Грайм. В таком розыгрыше все дело случая, но не могу не высказать своего мнения, что по всем основаниям, как общественного, так и частного характера, по своему интеллектуальному богатству и научным достижениям должен был выйти победителем профессор Вуденсконс. Ликование профессора Грайма по такому поводу, боюсь, несовместимо с истинным величием.

Четверть первого

Профессор Грайм продолжает ликовать и в неумеренных выражениях бахвалиться своей победой; он утверждает, что всегда выигрывает, что он знал заранее, что будет «орел», и делает много других замечаний подобного рода. Неужели этот джентльмен в такой мере утратил чувство приличия и соразмерности, что не видит и не сознает, насколько выше его профессор Вуденсконс? Уж не потерял ли профессор Грайм рассудок? Или он хочет, чтобы ему откровенно напомнили о его подлинном положении в обществе и подлинной ценности его достижений и способностей? Профессору Грайму очень бы следовало подумать об этом.

Час ночи

Пишу в постели. Маленькая каюта слабо освещена мигающей лампой, подвешенной к потолку; профессор Грайм лежит на противоположной койке на спине, с широко открытым ртом. Есть неописуемая торжественность в этой картине. Плеск воды, тяжелые шаги матросов над головой, чьи-то сердитые голоса на реке, лай собак на берегу, храп пассажиров и непрерывный скрип всех деревянных частей парохода — только эти звуки улавливает ухо. А за этими исключениями, всюду глубокая тишина.

Мое любопытство сильно возбуждено. М-р Слэг, который лежит над профессором Граймом, только что осторожно отдернул занавески у своей койки и, тревожно оглядевшись, — как бы для того, чтобы убедиться, что его спутники спят, — взял уже упоминавшуюся мной жестяную трубу и теперь очень внимательно ее рассматривает. Какое редкостное механическое устройство заключено в этом таинственном футляре? Это, конечно, для всех нас пока еще полная загадка.

Четверть второго

Поведение м-ра Слэга становится все более загадочным. Он отвинтил верхнюю крышку трубы и сейчас снова оглядывает своих спутников, очевидно для того, чтобы убедиться, что никто за ним не следит. По всему видно, что он готовится поставить какой-то важный опыт. Молю небо, чтобы не опасный; но науку надо двигать вперед, и я готов даже к самому худшему.

Через пять минут

Он достал большие ножницы и вытащил из трубы свиток какого-то вещества, по внешнему виду не лишенного сходства с пергаментом. Вот-вот начнется опыт. Я должен до крайности напрягать зрение, чтобы не упустить ни одной подробности.

Без двадцати два

Я смог, наконец, убедиться, что жестяная труба содержит несколько ярдов широко известного пластыря, рекомендуемого — как я установил, разглядев при помощи моего лорнета наклейку, — в качестве предохранительного средства от морской болезни. М-р Слэг разрезал пластырь на маленькие куски и сейчас облепляет ими себя со всех сторон.

Три часа

Ровно четверть часа тому назад мы снялись с якоря, и машины вдруг заработали с таким страшным шумом, что профессор Вуденсконс (он поднялся на свою койку при помощи особого сооружения из чемоданов, воздвигнутого им по строго-геометрическим принципам) рухнул со своей полки головой вперед, а затем, решив, что мы тонем, вскочил на ноги и с той скоростью, которую рождает только неодолимый страх, побежал в женскую каюту, громко взывая о помощи. То, что там произошло, не поддается, как мне говорят, никакому описанию. На судне в это время покоилось на своих койках сто сорок семь женщин.

М-р Слэг отметил, как еще одно доказательство замечательной хитроумности паровой машины в ее применении к навигации, что в какой бы части судна ни находилась койка пассажира, все механизмы непременно оказываются в точности у него под подушкой. Он намерен представить это свое изящное, хотя и скромное открытие Ассоциации.

Половина четвертого

Мы сейчас в штиле, хочу сказать — настолько в штиле, насколько может быть в штиле пароход, так как, по ученым наблюдениям профессора Вуденсконса (он только что проснулся), другая хитроумная особенность парохода заключается в том, что он всегда возит с собой маленький шторм. Вы вряд ли можете себе представить, какой несносной становится иногда судорожная пульсация судна. Заснуть теперь положительно трудная задача.

Пятница, шесть часов пополудни

Должен, к сожалению, сообщить, что пластырь м-ра Слэга оказался недействительным. Этот джентльмен жестоко страдает, но тем не менее налепил на себя еще несколько дополнительных кусков пластыря. Как трогательна эта преданность задачам науки и общего развития наших знаний при самых критических обстоятельствах!

Сегодня утром мы были в прекрасном расположении духа, и завтрак прошел на редкость весело. До полудня не было никаких неприятностей, за исключением того, что коричневый шелковый зонтик д-ра Фокси и его белая шляпа оказались втянутыми в машину, когда он объяснял группе женщин устройство парового котла. Подавать ко второму завтраку мясной суп, пожалуй, не стоило. Сразу же после завтрака мы потеряли из виду очень многих пассажиров.

Половина седьмого

Я снова в постели. Мне еще никогда не доводилось видеть ничего более душераздирающего, чем страдания м-ра Слэга.

Семь часов

Только что пришел посыльный за чистым носовым платком из чемодана профессора Вуденсконса, поскольку этот несчастный джентльмен совершенно неспособен уйти с палубы и все время умоляет выбросить его за борт. От этого же посыльного я узнал, что профессор Ного, хоть и находится в состоянии полного изнеможения, из последних сил продолжает поглощать сухие бисквиты и грог, в надежде, что это еще сможет его возвратить к жизни. Вот победа духа над материей!

Профессор Грайм лежит в постели и, судя по всему, чувствует себя вполне хорошо; но он упорно питается, и смотреть на него неприятно. Есть у него хоть капля сочувствия к страданиям ближних? Если есть. то по какому такому принципу он может теперь заказывать бараньи котлеты и притом еще смеяться?